«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Поэтому бедный Владимир Николаевич, через полчаса после нашего отъезда из Москвы, пришел, унылый, ко мне с заявлением, что он больше не может и не хочет вести общее хозяйство: «Две недели я потратил на эти хлопоты. Кроме меня, никто ничего не делал, а теперь, послушайте их, – все вешают на меня собак». Я постарался успокоить его.

В Петроград мы прибыли утром, наняли рикш для перевоза наших вещей и отправились, по заведенному обычаю, пешком в Дом ученых. Там нас ждал сюрприз: никто не подумал списаться, и помещений не было. Родэ весьма любезно дал комнату нам с тобой (сейчас же послышались голоса: «Почему Костицыну, а не Лузину?»). После длительных переговоров нашлась еще комната для Николая Николаевича с Надеждой Михайловной, и уже известный мне полукруглый коридор, поделенный занавесками на отдельные помещения, – для всех остальных. Столоваться приезжие должны были в общей столовой; Родэ весьма любезно предложил кормить нас с тобой отдельно, но мы отказались и ели вместе со всеми.

После утреннего завтрака отправились в Академию наук записаться в качестве делегации. Там были напуганы такой обширной делегацией и не проявили ни гостеприимства, ни корректности: под предлогом, что программа чествования уже выработана, представителям Москвы не было предоставлено слово для приветствия. Собственно, следовало сейчас же уехать, но это решение не пришло никому в голову, настолько все были рады перемене обстановки и возможности отдохнуть несколько дней вдали от надоевшей московской суеты. После этого визита Николай Николаевич отправился знакомиться с петроградскими математиками, а мы с тобой пошли бродить по городу, который ты совершенно не знала. К нам присоединилось еще несколько человек, и, чтобы иметь общее представление, мы вскарабкались на Исаакиевский собор. Вдали чуть-чуть синелось море, а перед нами был один из самых красивых городских пейзажей, как мы с тобой могли судить потом, побывав во многих европейских столицах. И сейчас мне даже странно, с какой легкостью тогда ты проделала это нелегкое восхождение.

К ужину в Дом ученых пришли знакомиться с нами многие математики, в том числе престарелый Александр Васильевич Васильев и Александр Александрович Фридман, с которыми у меня сейчас же установилась прочная дружба, длившаяся до конца их жизни. После ужина все отправились на взморье, пешком, пользуясь чудесной белой ночью. Этот розовый прозрачный свет, делавший призрачным монументальный Петроград, был совершенно новым для большинства приехавших. Николай Николаевич шел то с Агнией Юльевной, то с Ниной Карловной, и Надежда Михайловна держалась с нами и страдала: ничем помочь ей мы не могли.

Вертлявый Славочка Степанов перескакивал от группы к группе и потихоньку распространял ядовитости, не щадя ни «дорогого учителя» Николая Николаевича, ни друга детства – меня. «Израильтянин без лукавства»,[417] по библейскому выражению, Павел Самуилович Урысон ничего не замечал, кроме разлитой вокруг красоты, а его alter ego, Павел Сергеевич Александров, с ненавистью смотрел на «дорогого учителя». Ненависть была обоснованная: с того момента, как в первой своей работе Александров отказался сказать, что некоторыми частями доказательства обязан Н. Н. Лузину (а он не был ему обязан ничем), последний травил его жестоко и систематически, возбуждая против него всех и меня в том числе, но я быстро понял, в чем дело, и всячески старался обезвредить лузинскую травлю. Я облегчил Павлу Сергеевичу магистерский экзамен, доставил ему положение в Коммунистическом университете, потому что Лузину удалось не пустить его в Московский университет, и провел через ГУС назначение в профессора Смоленского университета.

На следующий день программа была сложная. Утром состоялось заседание Петроградского математического общества,[418] где нам предоставили время для наших докладов. Из нас докладывали Некрасов, Александров, Урысон и я.

Присутствовавший на заседании Петр Петрович Лазарев пригласил нас на заседание Биологического общества, где профессор Военно-медицинской академии Кравков докладывал свои изумительные работы. Это заинтересовало только меня и тебя. Работы Кравкова, как и он сам, были действительно изумительны. Голодая и отказываясь от совместительств и медицинской практики, чтобы все свое время отдать научному исследованию, Кравков проделал очень тонкие и остроумные опыты по вопросу о физиологическом воздействии малых и весьма малых доз. Он показал, что действие при убывании дозы исчезает, но потом опять появляется, достигает максимума, убывает, исчезает и снова появляется; против этого восставали врачи-аллопаты. Другая его работа была по культуре органов в жидкости, по свойствам напоминающей физиологический раствор; он предъявлял экспонат: большой человеческий палец. С заседания ты ушла, твердо решив начать с осени биологическую подготовку в Московском университете, а я – поддерживать Кравкова, где только смогу. Мне не пришлось выполнить своего решения, потому что Кравков, в корне подорванный работой и тяжелыми условиями жизни, вскоре же умер.

Так как следующий день был свободен и заседание Академии наук назначено на послезавтра, мы с тобой и Александром Ивановичем Некрасовым выехали в Пулковскую обсерваторию, где я должен был выполнить поручение Главнауки, а он хотел осмотреть обсерваторию.[419]

О нашем приезде я известил по телефону, и на станции нас ждал экипаж. Приехали к вечеру. Забота о нас была явно возложена на милейшего К. Д. Покровского. Прежде всего он поместил нас в знаменитую «кукушку» – закоулок из двух каморок, расположенных одна над другой и освещаемых круглыми окнами, откуда и прозвище. Мы с тобой расположились внизу, а Некрасов – наверху. Затем Покровский увел нас к себе обедать, и было истинным удовольствием побыть в этой радушной семье. После обеда – осмотр обсерватории, а посмотреть было что (даже для тебя, при твоих интересах, направленных в другую сторону): библиотека и музей, полные реликвиями; диапозитивы; гигантские инструменты и человеческие придатки к ним; парк и вид на Петроград «по меридиану».

Дело, по которому я поехал в Пулково, было следующим. У обсерватории создались очень плохие отношения с деревней Пулково. Деревне хотелось захватить земельный участок, принадлежащий обсерватории; постоянно производились порубки в парке; очень часто дети и даже взрослые швыряли камни в окна и были случаи повреждения инструментов и поранения наблюдателей. В Петросовет сыпались доносы: астрономов обвиняли в подаче световых сигналов (кому?), трате времени на пустяки, не нужные для населения и народного хозяйства.

После рассмотрения дела в Москве было решено сделать твердое представление Петросовету с преданием пойманных хулиганов показательному народному суду. Но это было сочтено недостаточным, и я должен был словесно объяснить правлению обсерватории необходимость усилить связь с населением, устраивая популярные лекции, осмотры обсерватории, «прогулки по небу» и даже давая консультации для крестьян по вопросам не научного характера. В первый момент это вызвало протесты членов правления, которые считали бесполезным затрачивать время на такую деятельность. Я указал несколько примеров, когда такого же рода плохие отношения были выправлены и превратились в прочную дружбу. Просмотрев списки сотрудников обсерватории, мы нашли там и специалистов по сельскому хозяйству и хороших лекторов. Правление без особого энтузиазма согласилось выполнить эту программу, и результат оказался очень хорошим.

Первую половину следующего дня мы провели в Пулково, продолжая наш осмотр, а в Петрограде застали ту же самую картину: Николай Николаевич, совершенно захваченный двумя своими романами, и Надежда Михайловна, тщетно старающаяся скрыть свои страдания. Так наступил день торжественного заседания в Академии наук. Мы заняли свои места среди публики. Сначала А. В. Васильев рассказал биографию Чебышева и дал очень хороший обзор его деятельности. Говорить о работах Чебышева по теории чисел должен был академик Марков, который никогда, по-видимому, не способен говорить на тему и всегда должен выказывать оппозицию установленной власти. При царизме он выступал в защиту отлученного от церкви Льва Толстого и требовал от Синода отлучения и для себя. На выборах во вторую Государственную думу, узнав, что Климент Аркадьевич Тимирязев выставляется в выборщики по кадетскому списку, выставил свою кандидатуру – «тайный советник акад. А. А. Марков» – по большевистскому списку. А теперь он говорил не столько о Чебышеве, сколько о хорошей эпохе, в которую жил Чебышев, тогда как теперь «каждый безграмотный товарищ может явиться сюда, заявить, что я ничего не понимаю в теории чисел, и выгнать меня вон». И надо было слышать тон, каким было произнесено это ненавистное слово «товарищ».