«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

С этим генералом я познакомился, будучи комиссаром Юго-Западного фронта, где летом 1917 года он командовал корпусом в 7-й армии,[410] а ею командовал Эрдели. Когда произошла катастрофа в Галиции, то нашли козла отпущения в лице генерала Огородникова, и его сняли с командования корпусом. Я был членом комиссии по обследованию этого дела, и оказалось, что Огородников вел себя хорошо, вовремя обнаружил немецкие намерения и предупредил штаб армии, а во время боев не растерялся и, хотя не имел связи с армией, но благополучно вывел из мешка часть своего корпуса. Что же касается до Эрдели, то он впал в панику, без всякой необходимости перемещался с места на место и потерял всякую связь и со штабом фронта и со своими корпусами. Тем не менее, чтобы спасти Эрдели, потопили Огородникова.

Когда мною был арестован Деникин, понадобилось дать ему преемника; после обсуждения всех кандидатур в Исполнительном комитете Юго-Западного фронта (Искомитюзе) мы остановились на Огородникове, и я поехал к нему, чтобы привезти его на заседание. Зная, что он, как и все генералы, не очень любит революционную демократию, я поступил с ним жестоко и сказал ему: «Генерал, можно вас просить поехать со мной в Искомитюз?», – но не предупредил, в чем дело, чтобы он не зазнавался и считался с Исполнительным комитетом и комиссаром. Огородников побледнел, спросил, нужно ли взять белье и провизию; я ответил, что не нужно. Он приободрился, и мы поехали. В Искомитюзе я сказал ему: «Генерал, комиссар Временного правительства и Искомитюз в полном согласии предлагают вам временно взять на себя командование фронтом. Согласны ли вы?» После раздумья он согласился. Мне пришлось потом, когда я уже был беглецом и вне закона, провести у него ночь в Житомире. Во время гражданской войны белые объявили его, как и меня, вне закона. Он работал в Москве в Военно-исторической комиссии, женился третий раз и хотел всунуть куда-нибудь стеснявшегося его сына от первой жены.

Я устроил Кирфеда, как мы его называли, в университет и дал ему должность вычислителя. Впоследствии он благополучно кончил университет и готовился к профессуре в качестве аспиранта в Институте математики и механики, а также в Астрофизическом институте. Тему для его аспирантской работы я дал ему по звездной статистике, и Кирфед получил хорошие результаты. Я же выхлопотал ему рокфеллеровскую стипендию. Теперь он – профессор астрономии в Ленинградском университете и даже играет роль астрономического Лысенко. В ту эпоху Кирфед вычислил по моим указаниям глубины и положения магнитных масс. У нас в семье он был своим человеком.

Этой же весной я познакомился с Михаилом Михайловичем Завадовским, старшим братом Бориса Михайловича, о котором я уже говорил в связи с Коммунистическим университетом. Как биолог Михаил Михайлович был гораздо более крупной величиной и провел эти годы в Аскания-Нова, где выполнил работы, давшие ему мировую известность. Вернувшись в Москву, он, вполне естественно, был кисло встречен биологами. Я помог ему снова попасть в преподавательский состав университета, а также напечатать его работы, и он впоследствии постоянно вспоминал это и говорил: «Вы встретили меня в деканате так приветливо, что я сразу почувствовал: наступает переломный момент в моем существовании». Признаюсь, мне было приятно это слышать.[411]

Дело подходило к Пасхе, которая имела место числах в двадцатых апреля. Мы решили поехать на месяц в Бабурино, устроили себе проезд в заводском вагоне, вернее – в заводской теплушке, и 15 апреля тронулись в путь. Как и полагалось в то время, в теплушке не было ничего, кроме скамеек у стен. Кой-как расположились на скамейках и своих вещах: наученные опытом, мы взяли с собой одеяло, и я состряпал для тебя нечто вроде постели. До Голутвино доехали довольно скоро, но ночь предстояло, собственно, провести там: поезд трогался дальше рано утром. С рассветом мы были в Озерах, где нас ждал Эдуард Карлович с лошадью. Уже проезжая через лес, мы почувствовали, что эта весна – необычная. Лес казался безжизненным: насекомых не было, листья еще не распустились и цветы не показались. Оказывается, дождей не было уже довольно много времени, и крестьяне очень опасались за судьбу своих посевов.

С большой радостью нас встретили мои родители и тетя Надя. Новым лицом для тебя оказалась Нина, за которой Борис съездил на Кубань и доставил в Бабурино. Она уже преподавала в той же школе 2-й ступени, как и папа. Свидание с ней могло бы быть радостнее, чем оказалось, потому что она всегда выказывала мне некоторый холодок, неизвестно на чем основанный. Так оно было и теперь, но поскольку обратного, т. е. враждебности, тоже не было, то ее присутствие нимало нас с тобой не беспокоило. Маленькое разочарование – мама отказалась поселить нас в нашей светелке: еще стояли холода. Мы перебрались туда несколько позже, когда у нас прошел грипп, очевидно, подхваченный дорогой. Таким образом, первые дни нашего пребывания мы почти не выходили: ты с мамой занималась хозяйством, а я читал, вернее – перечитывал, Аксакова, которого очень люблю.

«Ну, Юлечка, – сказала мама, – мы с тобой можем гулять, не приседая: ягод нет, и ждать их нужно еще месяца два». Действительно, приседать было не за чем. Немного позже появились ландыши, но этот сбор совсем не походил на сбор земляники. Неожиданное развлечение мы нашли дома: поднимаясь в нашу светелку, обнаружили, что кто-то стремительно удирает от нас через дырки на чердак. Постепенно выяснилось, что это – котята: «дикие» котята, как называла их мама. Катька снесла секретно и запрятала их на чердак, боясь истребления: умная кошка. Мы начали ставить у дырок блюдечко с молоком, и мало-помалу они приучились и стали менее дикими. Мы смогли уже рассмотреть их: они были прелестны, один – дымчатый одноцветный, а другой – слегка тигровый. Катька показывалась от времени до времени, наблюдала, стараясь определить наши намерения; по-видимому, мнение ее о нас было благоприятным, потому что котята уже заигрывали с нами. От мамы мы скрывали их присутствие, но оказалось, что она великолепно все знала. Вскоре котята стали бегать к нам в светелку и вниз в комнаты. Катька продолжала внимательно следить и постепенно успокоилась за судьбу своего потомства.

Тебе очень понравились также теленок и телка, названные папой, любителем классицизма, звучными именами – Ахилл и Зара: последнее в честь одного из наших предков, переведшего на русский язык «Заиру» Вольтера; я никогда не видел этого перевода.[412] Телята были подвижные, добродушные, веселые и немного шалые. Вечером ты ходила навстречу стаду встречать наших животных, и они очень скоро привыкли к тебе. Я и сейчас вижу в воспоминании эту пастораль: ты в своем сарафанчике, с кусочком посоленного хлеба в руках, ведешь за собой животных, и они теснятся вокруг тебя. Каждый твой жест, каждое твое слово полны радости жизни и любви и ласки ко всему живущему. После возвращения домой «скотов» мы садились ужинать.

Ужин из-за сезона бывал всегда очень простой, из своих продуктов, но с каким аппетитом мы его съедали. Потом просили папу что-нибудь спеть. Он брал гитару и, аккомпанируя сам себе, пел, очень неплохо, старинные былины и баллады: это была скорее мелодекламация и очень удачная; у него было большое музыкальное чутье. Если он не пел, то тетя Надя с мамой, иногда под аккомпанемент папиной гитары, пели старинные романсы Варламова или Гурилева, хорошо мне памятные еще по Ефремову, хотя мы уехали оттуда, когда мне было три года. К ефремовским воспоминаниям обращались очень часто. Еще бы: там в 1880 году папа начал свою учительскую карьеру, там в 1882 году он женился, там родились я и Олечка, там жило много наших родственников: дядя Вася – Василий Васильевич Раевский с его женой, а моей крестной, Ольгой Алексеевной, с сыном Васькой и падчерицей Еленой Владимировной – первым вампом, какого я видел в жизни. Туда мы с мамой часто ездили, и там тетя Надя жила до переезда в Бабурино. Иногда Эдуард Карлович рассказывал те же «придворные» воспоминания, что и в прошлом году, но все слушали его с большим удовольствием: очень уж все это было живописно и простодушно рассказано.

Нам очень хотелось пойти к пасхальной заутрене в церковь в Горы, но грипп помешал. Постепенно лес стал оперяться и населяться. Несмотря на отсутствие дождей, показались листики, цветики тоже, хотя и с запозданием. Сухость, неблагоприятная для более крупных насекомых, оказалась выгодной для мелкого гнуса, который сделал совершенно невозможным полеживание на одеяле на открытом воздухе. В это же время я сделал ботаническое «открытие», очень удивившее маму. Как-то она, вспоминая хорошо ей знакомую флору Тульской губернии, сказала: «А вот чего тут нет, и не было и под Смоленском, это сергибуса». Сергибус – местное тульское название растения, стебель которого, будучи освобожден от верхнего покрова, имеет сладковатый и очень приятный вкус. Я попросил маму напомнить, каков из себя этот сергибус, и она дала приблизительное описание. Я вышел и через три минуты вернулся с этим растением. «Изумительно, где ты его нашел?» – «У тебя на дворе, мама, за сараем». К сожалению, мы еще не имели тогда привычки возить с собой определитель растений, и до сих пор я не знаю, каково же научное название сергибуса.[413]