В объятиях дождя - Чарльз Мартин

Эти слова отец Боб произнес уже громко, и эхо повторило их, а когда оно смолкло, отец Боб спросил:

– Как же это случилось? – он сделал несколько шагов вперед и нацелил на нас свой посох. – Ведь камень, преграждающий вход в пещеру, где Он был погребен, был отодвинут.

Он снова оперся на посох и обвел взглядом своды храма и, словно обращался лишь к ним, продолжил:

– И мы должны задуматься над этим фактом.

Отец Боб посмотрел на скамьи, где, прижавшись друг к другу, сидели прихожане.

– Мы снова можем короновать Его терновым венцом, и плевать Ему в лицо, и пронзать Его сердце мечом, – отец Боб словно разрубил посохом пространство перед собой, – и поносить Его, – он повернулся к алтарю и, хромая, двинулся вперед, – или самозабвенно устремиться к подножию креста, – отец Боб тяжело опустился на пол, – пасть на колени перед Ним и возвеличить Его как Господа и Владыку нашего!

И отец Боб закрыл руками лицо, прошептав:

– Как Моисей поднял змия в пустыне[26], так Сын Человеческий должен быть возвышен над всем и вся. – И он снова помолчал. – Но ведь Он пострадал за нас, грешников, это за нас Он пролил кровь свою, для спасения нашего, и Его муки служат нашему исцелению от грехов. Он, единственный, спас нас всех!

Пастырь встал и повернулся к нам лицом, и посох немного согнулся под тяжестью его тела, а по его лицу скатилась слеза.

Он взмахнул рукой, устремив взгляд на алтарь.

– Когда же мы исцелимся от грехов?

«Дитя!»

«Да, мэм».

«Сейчас хор воспоет славу своему служителю Божию. Они хотят также воздать ему особую честь по делам его, так что и ты прислушайся к тому, что будет сказано».

Отец Боб поднялся по ступеням, коснулся плеча впереди стоящего священнослужителя и сел, а органист тронул клавиши, и зазвучали начальные аккорды гимна. Служки начали ходить среди скамей с блюдами для пожертвований, и Джейс попросил у меня четвертак, а затем внимательно стал наблюдать за тем, как блюдо вершит движение по рядам. И вот оно уже рядом, и Джейс бросил монету, а потом Мэтт сунул руку в карман, вытащил пачку однодолларовых бумажек и две горсти мелочи. Вот служки собрали все блюда, священнослужители благословили пожертвования и приготовили алтарь к таинству претворения вина и хлеба.

Когда отец Боб окончил проповедь, он благословил паству и поведал историю Тайной вечери, и вознес молитву за всех находившихся в храме. И снова появились служители, которые возглавили шествие устремившихся вперед прихожан. Один из служителей указал на нашу скамью, и все встали, кроме Кэти, Джейса и меня, а Мэтт устремился к железной ограде алтаря, стиснув рукой воротник костюма так крепко, словно держался за кольцо парашюта.

– Мэтт. – я потянул его за полу пиджака, но он отмахнулся от меня, не сводя глаз с ограды.

Я снова дернул его за полу.

– Мэтт! – прошептал я, когда он повернулся: – Тебе туда нельзя.

– Почему? – пожал он плечами.

– Ну, ты же не католик. – и я оглянулся вокруг.

– И что же?

– Ну это… как бы неуважение к своему кредо.

– Да знаю я!

– Ох! – и я отпустил свою руку.

Проход перед Мэттом опустел, а за ним скопилось уже много народу, так что он, отстранив меня, оправил свой пиджак и проследовал дальше.

– Может, надо было пойти вместе с ним? – Кэти толкнула меня в бок, а я взглянул на ограду, потом на нее и возразил: – Но это же неправильно!

– Но я спрашиваю не о том, что правильно или неправильно… А вдруг ему потребуется помощь?

– Да нет, у меня такое чувство, что он уже проделывал все это не раз.

«Дитя мое, это ведь дом Божий! С тобой ничего дурного бы не случилось, если ты пошел бы с братом твоим».

«Я знаю, мама Элла, но, может быть, мне следует прежде решить другие проблемы?»

«Какие же?»

«Твое отсутствие, например».

«И?..»

А я подумал о Рексе.

«Значит, с этой проблемой не покончено?»

Мэтт подошел к ограде перед алтарем, встал на колени и простер обе руки, словно человек, который долго влачился в пустыне, мучимый жаждой. Глаза его были прикованы к отцу Бобу. Один из священников протянул ему блюдо с хлебом, и Мэтт, не снимая резиновых перчаток, отломил огромный кусок, которого хватило бы для причастия полсотне прихожан. Он засунул его в рот, протолкнув обоими указательными пальцами. Кусок был такой большой, что он едва смог его прожевать и поэтому махнул служителю, чтобы тот прошел к следующему в очереди. Мэтт торопливо работал челюстями, стараясь все проглотить прежде, чем до него дойдет чаша с вином.

Он ждал отца Боба, который медленно продвигался мимо ограды. Вот он дошел до Мэтта и не просто склонился перед ним, но встал на колени и прошептал: «Здравствуй, Мэтью».

Мэтт кивнул, а отец Боб протянул ему чашу, которую брат с почтением и очень осторожно принял из его рук. Обхватив пальцами, он поднял ее вверх и выпил все содержимое в пять звучных глотков, а потом вытер рот рукавом пиджака. Опустошив чашу, он вынул из кармана пульверизатор, обрызгал ее и решетку перед собой, вытер то и другое четырьмя бумажными полотенцами, затем еще раз протер, чтобы они заблестели, а потом обеими руками почтительно подал чашу отцу Бобу. Тот улыбнулся, возложил руку на голову Мэтью, тихо его благословил и подошел к алтарю, чтобы снова наполнить чашу вином.

Прихожане, стоявшие за Мэттом, разинули рты, вытаращили глаза и замолчали, словно онемев, а Мэтт встал на одно колено, четырежды перекрестился, поднялся и двинулся за процессией обратно, к своей скамье, и глаза почти всех присутствующих были прикованы к нему. Стояла тишина, только бутылка, висевшая на поясе у Мэтта, тихонько позвякивала.

Когда причащение окончилось, органист заиграл финальный гимн, и присутствующие снова встали. Женщина, сидевшая перед нами, тоже поднялась, и Мэтью тихо и незаметно бумажкой снял «сороконожку» с ее спины, и дама ушла, даже не подозревая о том, что случилось. А затем Мэтт обмыл водой тот кусок скамьи, где мы сидели, и вышел, унося в руках использованную пару резиновых перчаток и десяток использованных им бумажных полотенец.

У выхода Мэтта остановил отец Боб, заглянул ему в глаза и крепко обнял, сказав:

– Друг мой, как хорошо снова увидеться с вами. Мне так не хватало наших бесед.

Мэтт кивнул и тоже хотел что-то сказать, но лишь пробормотал: «И мне».

Он выбросил мусор, прыгнул в кузов грузовичка и улегся. Пожав руку отцу Бобу, я последовал за Кэти и Джейсом. К тому времени, как я уселся в машину, Мэтт уже крепко спал, и его грудь вздымалась во сне спокойно и ровно.

Глава 32

В одиннадцать вечера Кэти погасила свет в своей комнате. Мэтт влез на сеновал сразу же, как мы приехали из церкви, но я сомневался, что он уже спит, поэтому решил подняться к нему. Его спального мешка нигде не было. И Мэтта – тоже. Я обернулся и обнял Глю, который в задумчивости стоял на трех ногах. Так прошло несколько минут, пока мы с Глю наблюдали, как лунный свет сочится в амбар через прорехи в крыше и высвечивает стропила и висящий на них баскетбольный мяч.

Хоть я и устал, но надо было отправляться на поиски Мэтта. Я достал электрический фонарик и осветил верхушку водонапорной башни. Безрезультатно! Когда я добрался до ущелья, там было тихо и спокойно. Луна сияла так ярко, что я разглядел внизу алюминиевую лодку Рекса, покоящуюся на дне под ровной толщей кристально чистой воды. Я не думал, что Мэтт решил укрыться от мира в котле на скотобойне, но все-таки заглянул и туда. Котел был доверху наполнен холодной водой, а под ним серел остывший пепел. Оставалось лишь одно место, где мог укрыться Мэтт, и я направился к соснам.

Мэтт лежал у подножия креста в спальном мешке, положив голову на груду иголок. Одно плечо высовывалось из мешка: он улегся в него, не сняв костюма. Глаза его были широко открыты, и, увидев меня, он подтянул мешок к подбородку. Я выключил фонарик, лег напротив и стал смотреть вверх, на небо, сквозь густые ветви. Сосны здесь были старые, высокие. Было им приблизительно лет сорок. Я подложил ладони под голову, и еще несколько минут прошло в молчании. Мы смотрели на крест, сиявший в лунном свете. От холода изо рта шел пар. Рождество в этом году обещало быть холодным. Вскоре после полуночи я встал и начал ощупывать землю в поисках фонарика. Мэтт открыл глаза и, увидев, что я дрожу от холода, спустил «молнию» на своем спальном мешке, приподнялся, расстелил спальник поперек на груде иголок, залез под одну его половину и закрыл глаза. На нем по-прежнему были туфли, на руках – резиновые перчатки, а на ремне все еще висела бутылка с чистящей жидкостью. И я вспомнил наш дом, Рекса, поднимающегося по ступенькам и ведущего с собой темноволосого мальчика. Он втаскивает его в дом со словами: «Это Мэтью… Мэйсон. Очевидно, это мой сын…» Я вспомнил, как Мэтт играл в мои игрушки и построил из кубиков красочный дворец, а из простейших деталей сооружал свои сложные механизмы; как он сидел у мисс Эллы на коленях, а ванильное мороженое капало у него с подбородка и пальцев. Я вспомнил о похоронах мисс Эллы и его неожиданном появлении, о его всклокоченных, нечесаных волосах. После похорон он совсем перестал следить за собой. Несколько недель мы прожили вместе, я был раздражен – меня мучила безысходность. Я вспомнил, как быстро я принял тогда решение отвезти его в «Дубы», как посадил его в машину и высадил у порога, а потом уехал, не оглянувшись и, по сути дела, вычеркнув его из своей жизни. А ведь Мэтт был самым чистым, самым безвинным человеком из всех, кого я знал, но я большую часть своей взрослой жизни третировал его так же, как Рекс третировал меня. Именно там, под собственноручно отполированным им крестом, минувшее вновь предстало передо мной. И мне стало больно. Я лег рядом с Мэттом, спина к спине, упираясь головой в подножие креста.