Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау

Как-то он позвонил мне в Антверпен и стал уговаривать вернуться в Союз. Чтобы быть рядом с ним.

”Мишенька, не говори глупости, ты, наверное, пьян”, – сказала я. “Я тебе завтра все повторю в трезвом виде!” – от- ветил он…

На следующий день он не позвонил…

После того, как Миша женился на Геле, меня перестали волновать его увлечения. Я могла что-то слышать, но меня это не уязвляло. Однажды я позвонила Геле. Они с Жанночкой жили тогда в Германии в доме Мишиного друга. Спросила: “Как там Миша один без вас справляется со своими болячками?” И вдруг Геля мне говорит: “Не волнуйся. Он не один… Он выдает ее за своего секретаря”. Честно говоря, для меня и по сей день то Мишино увлечение остается загадкой. Я не знаю женщину, о которой шла речь, и не хочу говорить о ней плохого. Хотя мне рассказывали, что буквально все были в шоке от этой связи. Однако, что правда, то правда: любую свою даже кратковременную пассию Миша всегда возводил на пьедестал и впоследствии никогда не говорил о ней ни единого дурного слова. Когда я как-то у него спросила, как он может позволить себе держать рядом женщину, о которой что только не говорят, он ответил: “Саська, ты же знаешь, что больше всего в женщинах я люблю доброту. А она очень и очень добрая”.

Гера с самого начала все знал, но твердо сохранял муж- скую тайну. Только однажды я попыталась в разговоре с ним поднять эту тему (женское любопытство неодолимо!). Он сказал: “Папа имеет право на необъяснимый порыв, и порицать его никто не должен”. “Но твое-то мнение како- во?” – спросила я. “Мое мнение – мое мнение, и ничье больше”, – ответил он. “Папин сын”, – подумала я… Кста- ти, Герина наследованная самодостаточность и самостоя- тельность особенно отчетливо проявились еще как-то од- нажды.

Гера сказал, что на поминках моего отца Миша произнес в мою честь слишком возвышенные слова, что вызвало у сы- на недовольство. “По-моему, это была первая и единствен- ная папина бестактность, – сказал мне сын. – Бестактность по отношению к Геле… Извини, мамуля…”

Если же возвращаться к теме “мужской солидарности”, то приходит на память один разговор с моим отцом… Отец обладал изумительным голосом. У него был тенор. Когда в Литве началась мода на еврейские ансамбли, на еврейские спектакли, еврейские песни, отец стал много петь, и они с мамой записали много пластинок. Он умер внезапно. Инсульт. За пять минут до концерта… У Миши с моим отцом были особые, очень теплые отношения. И тогда, когда мы с Мишей еще были одной семьей, и потом. Они общались независимо от меня. Отдельно. Чисто по-мужски… Во время Мишиного романа с Л. отец, находясь в Москве, случайно встретил Мишу в лифте гостиницы. Мишу и Л. Отец был в курсе дела. Он никак не прореагировал на Л. и не задал Мише ни одного вопроса. Отец и мне не сказал о той встрече… Только спустя много лет, и то случайно, обмолвился, и я спросила у него, почему он в свое время скрыл от меня этот факт. Все-таки я – его родная дочь! Папа сказал тогда: “Если бы твоим мужем был заурядный беспутный малый, я бы вел себя иначе… Но твоим мужем был Таль! Человек “номер один”! Ему все позволено. А ты – человек “номер два”, и что позволено Юпитеру, не позволено быку! Это надо понимать”.

… Откуда у Миши брались силы еще и на “женские дела”, остается для меня непостижимой тайной. Как бы ни было, но я не имею права осуждать его. И никто не имеет права его осуждать…

У меня хранится письмо, присланное мне Михаилом Моисеевичем Ботвинником, датированное 1 ноября 1967 года. Письмо написано в типично “ботвинниковской”, несколько поучительной интонации. Вот оно:

«Салли, может быть, Вам и неприятно будет прочесть это письмо, но не вижу иного способа помочь Михаилу Нехемьевичу. Догадываясь о форме заболевания М.Н., я беседовал с профессором А.В. Снежневским. Он (Снежневский) не только директор Института психиатрии АМН, но в его распоряжении многие лекарства из-за рубежа. Снежневский готов оказать М.Н. необходимую помощь, если М.Н. прибудет к нему на прием в Москву.

Если М.Н. приедет в Москву, то, разумеется, желательно присутствие лечащего врача или, в крайнем случае, “истории болезни”.

Если М.Н. не может прибыть в Москву (думаю, что это скорейший путь к выздоровлению), то помощник Снежневского рекомендует обратиться к Григорию Абрамовичу Ротштейну, ныне профессору Рижского мед. института. Г.А. Ротштейн специализировался по этой самой форме заболевания, что, видимо, у М.Н.

Г.А. Ротштейну для М.Н. могут быть отправлены из Москвы все лекарства, что есть в Москве и которых, несомненно, нет в Риге.

По тем сведениям, что я случайно получил о состоянии М.Н., подозреваю, что новейшие лекарства не применяются. Сейчас лечат довольно мягкими средствами.

Напишите, пожалуйста, Сало Флору (или мне), что вы ре-

шили.

Надеюсь, Вы меня не забыли.

Искренний привет,

М. Ботвинник

Москва, 01.11.67»

Думаю, Михаил Моисеевич не разобрался тогда в ситуа- ции. Можно только себе представить, что было бы, если бы в то время мы положили Мишу в Институт психиатрии в обстановке “секретности и конфиденциальности”. До конца жизни Таль ходил бы с клеймом психбольного и наркомана, а это автоматически сделало бы его “ограниченно трудоспособным”, а стало быть, и невыездным. Ему была бы, в лучшем случае, уготована судьба дельфина, отловленного и помешенного в дельфинарий…

Я показала письмо Ботвинника Мише. Он его очень се- рьезно прочитал и на некоторое время задумался, глядя ку- да-то в пространство, словно вспоминая забытый дебютный вариант. Потом вскинул брови, будто его озарило, и сказал: “Я понял! Патриарх просто влюбился в тебя и хочет перетащить в Москву. Но стоит ли разменивать одного экс-чемпиона мира на другого?”

Выглядело это обычной Мишиной шуткой, но я не уве- рена в том, что он всего лишь пошутил… У Миши были не- простые отношения с Ботвинником. В них был определен- ный подтекст – ведь еще совсем недавно они обменялись тяжелыми нокаутами, а это не могло пройти бесследно… Но должна сказать, что о Ботвиннике как о великом шахматисте Миша был высочайшего мнения.

Вообще же, со всей шахматной элитой Таль, как я уже го- ворила, умел ладить (хотя кое-кто, не исключаю, любил его так, как Сальери – Моцарта). Миша дружил с Борей Спасским, почтительно и восхищенно относился к Паулю