Никогда не играй в пятнашки - Игорь Алгранов

Он замолчал, Лара тоже молча ждала, что он скажет дальше, и с нежностью смотрела на строгий профиль его мужественного лица. Волк мельком взглянул на неё, заметил это и, немного смутившись, улыбнулся.

— Не смотри так.

— Почему?

— Я забываю, что хотел сказать.

Лара тоже улыбнулась.

— Не могу по-другому. Я люблю тебя.

Волк вздохнул и продолжил.

— И как после того крещения жизнь должна была полностью измениться, перевернуться, сменить цели, человек должен был взять свой столб мучений и нести, служа другим, так и здесь…

Он вдруг заглянул ей прямо в глаза, в эти сокровища, найденные в гиблом месте, и сердце его сжалось от безысходности.

— Но только, если выживешь после крещения. И не станешь рабом… крестителя.

— Но ведь не все, кто пережил это, становятся такими как ты?

Волк нахмурился.

— Не все. Потому каждый, кто понял, что может бороться, и знает про нас, — а про нас нельзя теперь не знать, — становится перед выбором. Искать смотрящих или искать куда бежать. Правда, одного крещения всё же мало.

— А что ещё нужно?

— Если ты просто способен пережить кисель, то можешь быть полезен в любом подсобном деле. Ты видела базу, забот у нас много, хотя мы и стремимся максимально упростить жизнь. Но чтобы быть на периферии, чтобы сражаться и, что самое главное, побеждать, пусть хотя бы и лишь в схватках, смотрящий должен быть быстр. Его реакция должна быть на порядок лучше, чем у обычного человека. Иначе он устанет вылезать из киселя. А это всё равно не проходит бесследно. После десяти-пятнадцати контактов начинаются необратимые изменения в клетках. Это что-то типа рака, только гораздо быстрее и мучительнее. Так что «хочешь жить — умей вертеться» — это точно про смотрящих.

Они снова помолчали вместе.

— И поэтому мы чаще всего одиноки.

— Одинокие волки…

Он обнял жену, да так сильно, что её суставы хрустнули, и она ойкнула от боли.

— Прости, милая, — он тут же ослабил объятия и погладил её. — Я так хочу, чтобы ты всегда теперь была рядом. Не могу отпустить тебя.

— Так и не надо, Волчик.

— Надо. Я не могу потерять тебя, едва найдя. А там, куда я собираюсь, крестителей этих проклятых, пожалуй, больше, чем я видел за всю войну. И я боюсь, что хоть один из них да доберётся до тебя, как я ни бейся и ни старайся. И тогда…

— Что тогда?

— Боюсь даже представить.

Лара нахмурилась и прижалась к Волку.

— Я всё равно буду с тобой. Я не боюсь.

Волк зажмурился, чтобы сдержать навернувшиеся на глаза слёзы.

— А я боюсь. До ужаса боюсь за тебя. Давай пока не будем об этом. Сначала я думал, как это будет здорово: ты станешь моей напарницей, и мы всегда будем вместе, но потом… — Он замолчал и стал вдруг мрачнее тучи, вспомнив что-то. Лара сразу почувствовала это и погладила его по руке.

— Что с тобой, Володя? Что-то случилось?

Волк ответил не сразу и как-то через силу.

— Я уже терял слишком много в этой войне.

Лара молчала, не желая насильно выдавливать из него прошлое. Она понимала, что если захочет, он сам расскажет.

— Жена. И дочка. — Он вздохнул. — В самом начале, когда у нас про смотрящих ещё и не слыхивали. Я тогда машинистом Киевской подземки работал. Мы после работы в кино хотели пойти все вместе, потом в кафе и всё такое, Мария всё жаловалась, что Ленусик отца живьем и не видит, я всё на работе да на работе. А у нас тогда аврал случился, новые линии междугородки открыли, и поезда — новье, «ЭГС-600», только с завода, а водить некому. С этими агрегатами, на силовой подушке, только я да ещё с десяток парней во всём Киеве умели управляться, допуск имели. Зашивались, в общем. Вот они и пришли в тот день к прибытию моему встречать поезд, вечером, в семь. Я через лобовое смотрю, они стоят в конце платформы на Харьковской, где вокзал, Ленусик ручонками машет, неслышно так «папа, папа!» кричит. А Маша рядом стоит, в красивом голубом платье, том, что я больше всего любил, дочку за плечи придерживает, чтобы с платформы от радости не сиганула, и улыбается. — Волк снова замолчал, как-то ссутулился и словно стал меньше в размерах. — И тут вдруг, как в каком-то кошмаре, без предупреждения, объявлений, со всех сторон замелькали эти куски слизи, люди стали кричать, падать, бежать, толкаться, сплошное месиво какое-то началось, а поезд катится, вяло тормозя, и я поделать ничего не могу, автоматика проклятая всё сама делает, только в окно бьюсь и ору как конченый псих. Маша как увидела, что вокруг творится, Ленку на руки подхватила и, умница, ко мне, к кабине побежала. Я уж и дверцу свою распахнул, чтобы их затащить и захлопнуть, может и отсиделись бы, кабина прочная у этих «эгээсов»…

Он снова замолк и опустил голову ещё ниже, уткнувшись подбородком в мощную грудь. Лара погладила его по могучей голове, потеребила жёсткий ежик волос.

— Не успел, — буркнул Волк куда-то себе в волосатую грудь. — Каких-то три метра оставалось, я уже тянулся, чтобы за руку её схватить. Уж я бы удержал! — он с силой сжал огромный кулак. — Проклятый розовый сгусток облепил их обеих вместе, девочек моих, и это нежно-голубое Машино платьице… И утянул, гад, вниз, на рельсы, прямо под кабину. А поезд ещё двигался! Я дёрнул стоп, выскочил на платформу… но уже всё. А потом меня сразу трое плевков этих поганых одновременно залепили и отключили меня. Как потом выяснилось.

Они долго сидели молча. Лара сильно сжала его ладонь обеими руками и не отпускала. Потом Волк вдруг спросил её:

— Ты знаешь, сколько женщин среди смотрящих?

Лара пожала плечами, своими тонкими обнажёнными плечиками с нежной шелковой кожей. Волк зажмурился от ужаса, представив их в жутком розовом киселе, разъедающем эту чудесную кожу, останавливающем дыхание и сердце его единственной, превращая её в… Он резко мотнул головой, прогоняя мерзкое видение.

— Две. Может, три. Одну из них ты знаешь.

— Надя?

— Да.

— Она тоже прошла через это?

Волк ответил не сразу, он задумался, как объяснить Ларе уникальность единственной женщины-смотрящей, которую он знал. Пауза затянулась, и Лара внимательно посмотрела на мужа.

— Что-нибудь случилось, Володя? Ты что-то вспомнил?

— Нет-нет, милая моя, всё в порядке. Понимаешь, с Надей случай особый. У неё очень необычные способности. Она засекает этих гадов ползучих на расстоянии, что в нашем деле очень полезно. К тому же, как выяснилось, она даже способна короткое время управлять ими. Перехватывать бразды, так сказать, у верховодов. В общем, сущий подарок, а не женщина, у приятеля нашего, Ирбиса. И только сейчас я начал понимать, каково ему жить с этим страхом…

— А почему «Ирбис»?

— Не знаю, любит больших кошек, должно быть.

Лара сморщилась. Волк удивлённо вскинул брови.

— Ты не любишь кошек? Так не бывает. Все девушки любят кошек.

— Бывает, — усмехнулась она. — А я люблю собачек разных. Волков, например, особенно. — Лара снова обняла его. С минуту они молчали.

— А как его зовут? — спросила она вдруг, чуть отстранившись и посмотрев в глаза мужу. — Ну, как у вас говорят — звали раньше?

— Мы говорим о прежнем — «нулевое имя». А Ир… Не знаю. Всё как-то не было случая спросить. Да и не принято это у нас.

— Хм, нулевое имя, — повторила Лара и наморщила лоб. Волк залюбовался любимой. — Странное звучание. Но со смыслом. Вроде как — ничего теперь не значащее. Да?

— Молодец, пушинка. В самую точку.

— Почему же вы тогда иногда допускаете называть себя прежним именем? Вот ты позволяешь мне называть тебя Володей.

— Потому что я люблю тебя, девочка моя.

Он помолчал немного и добавил:

— И потому что мы — люди.

Каждый раз в начале сеанса в сонном сознании (или подсознании?) сперва появляется белая яркая точка на чёрном фоне. Ненавижу её. Она расширяется передо мной до размеров воздушного шарика, внутри секунд десять что-то малюется всеми красками с невероятной скоростью. Потом резко проявляется собеседник. Шеф. Полковник Обсоков, Александр Михайлович. Плотный, маленький, лысый. Но умный, собака. Да, пожалуй, уже и не полковник, бери, что ли, выше. Прежние генералы все теперь где-то в атомах радиоактивной пыли по Московской пустоши распределены. А может и не генерал, спросить противно, а сам не скажет, скромный. Почти генерал смотрит на меня маленькими, острыми, близко посаженными серыми глазками и говорит:

— Просыпайся, Лара, просыпайся, девочка моя. Пора на доклад.

Я что есть силы зажмуриваюсь, но всё тщетно — шарик не пропадает. Шеф грозит мне маленьким толстым пальчиком, потом им же манит меня к себе. Повертевшись ещё пару секунд из вредности, отвечаю.

— На связи, товарищ полковник, — язва во мне требует маленькой мести. Обычно я зову его «шеф». Если повысили, то хотя бы поморщится, а то и выговор сделает. А я ещё позлорадствую. Тоже мне генералы, с ошметками армии и без правительства. А не повысили — тем более, больная тема.