Критика криминального разума - Майкл Грегорио

Штадтсхен неуверенно откашлялся.

— Его наказывает не военный трибунал, сударь. Он опозорил мундир, и его наказывают члены его же подразделения, которые гордятся принадлежностью к своему полку.

— Каким образом проводится наказание? Вот что я хочу знать!

Штадтсхен издал громкий вздох.

— Собирается батальон, выстраивается в две шеренги с небольшим пространством посередине. Затем под каким-либо предлогом — поход в гальюн или смена камеры — предателя заставляют пройти между шеренгами.

— Звучит вполне безобидно, — прокомментировал я, когда он сделал паузу.

— У каждого в руках большая палка, — медленно продолжил Штадтсхен. — И он без всяких колебаний пускает ее в дело.

Несколько мгновений я внимательно всматривался в его лицо.

— Короче говоря, Копку забили до смерти. Верно?

Штадтсхен ничего не ответил. Просто смотрел перед собой ничего не выражающим, холодным, тупым взглядом. По прошествии нескольких секунд он кивнул.

— Офицер, проводящий задержание, руководит и окончательным наказанием?

Ответ я получил мгновенно.

— Вполне вероятно, сударь. В подобных случаях имена редко остаются в документах.

— Власти знают об этой незаконной практике, я полагаю, — произнес я, затем снова взял бумаги и просмотрел их.

Губы Штадтсхена изогнулись в фальшивой улыбке.

— Официально, конечно, нет, сударь. А в армии, если дело проводится неофициально, то его как бы и нет.

Я закрыл глаза и потер веки. Список кенигсбергских жертв становился все длиннее. Четыре человека были убиты на улицах по невыясненной причине. Морик стал пятым. Тотцы — шестой и седьмой жертвами. Рункен — восьмой. И вот теперь список приходилось дополнить Рудольфом Алефом Копкой.

— Уходите, Штадтсхен. Убирайтесь, — приказал я, махнув рукой.

Как только дверь закрылась, и его шаги затихли в конце коридора, я бросился на постель. Голова у меня шла кругом от противоречивых мыслей и чувств. Помню только эту путаницу. Каким-то образом мне все-таки удалось заснуть. Темная бездна открылась передо мной, вакуум без сновидений, в который не вторгались образы Морика и Тотцев. Не было видно и Люблинского. А Копка вполне мог быть жив и исполнять свои обязанности в шумной компании сослуживцев. Никто не входил в сад профессора Канта и не оставлял следов на снегу. И милое личико Елены вытеснило то, другое лицо с бледной кожей и серебристыми волосами.

Когда я проснулся, первые утренние лучи пробивались в узкие бойницы, служившие здесь окнами, и длинное бледное лицо сержанта Коха нависало надо мной подобно призрачному воплощению взошедшего солнца. Он сидел на стуле рядом с моей койкой.

— Я рад, что вам удалось немного отдохнуть, сударь, — сказал он тихо.

В комнате было немного теплее.

— Вы разожгли печь, Кох? — спросил я. — Я не слышал, как вы вошли.

— Я здесь уже давно, сударь. Попытался провести время с пользой. Но не хотел вас тревожить без толку.

Я поспешно сел.

— Люблинский умер?

Кох покачал головой.

— Доктор говорит, что он может потерять зрение. Рана глубокая, и есть опасность инфекции, однако здесь уже ничего нельзя поделать. А жить будет.

— Где он сейчас?

— В специальной палате в лазарете здесь, в Крепости.

— А Анна Ростова?

Кох покачал головой.

Я снова лег на подушку и дышал уже намного спокойнее.

— Вы полагаете, убийца — она, не так ли, Кох?

Сержант опустил глаза. Создавалось впечатление, что он перекладывает колоду карт, просматривая каждую в поисках нужной. Заговорил Кох только после длительной паузы.

— Многое на это указывает, не правда ли, сударь? — произнес он. — Нам известно, что она причиняла вред самым разным людям с помощью того мерзкого «дьявольского когтя», не только одному Люблинскому. А вспомните, чем она занималась в своем чулане, сударь. Там тоже материала вполне хватит для тюремного заключения. И притом очень длительного.

— Но совершала ли она те убийства, которые мы расследуем, Кох?

Анна Ростова занималась прерыванием беременности, была проституткой, она ослепила офицера Люблинского, обманула и причинила вред очень многим людям, однако, если не будут получены неопровержимые доказательства ее причастности к убийствам, я смогу добиться некоторых поблажек для нее за эти гораздо более мелкие преступления.

— Копка мертв, — добавил я, пытаясь отвлечься от опасной темы. — Его прогнали сквозь строй.

Кох нахмурился:

— Кто такой Копка, сударь?

— Тот самый офицер, который вместе с Люблинским был послан охранять тело Яна Коннена. Они также написали донесения и сделали рисунки второго трупа. Но некоторое время спустя Копка решил дезертировать. Как вы думаете, Кох, что заставило его принять подобное решение? Он знал, какова будет его судьба, если его поймают. Все солдаты и офицеры знают, что их ожидает в подобном случае. Люблинский тоже знал. Может быть, поэтому никогда и не пытался сбежать…

— Господи! — пробормотал Кох. — Неужели вы думаете, что Люблинский подговорил его?

Я пожал плечами:

— Если Анна Ростова — убийца, а Люблинский — ее сообщник, в этом есть некая логика. Возможно, Копка понял, что происходит, и сбежал в страхе от того, что с ним могут сделать Люблинский и Ростова. Конечно, мы можем только строить предположения. До тех пор, пока не поймаем ее…

Я постепенно переходил на шепот, а затем совсем замолчал, и некоторое время мы сидели в полной тишине.

— Не думаю, что все расследуемые нами убийства когда-нибудь удастся объяснить с помощью ясного и рационального мотива, герр Стиффениис, — решительно произнес наконец сержант Кох.

Я внимательно всматривался в его лицо. Оно было худое, изборожденное морщинами. В нем отражались мое собственное смятение и растерянность.

— Я вас не понимаю, Кох.

— Я склонен согласиться с точкой зрения профессора Канта, сударь, — сказал он, попытавшись улыбнуться. — Вы помните, что он говорил об удовольствии, получаемом от убийства? Он говорил также о том, что чистое Зло существует как факт и что оно не требует никаких объяснений. Конечно, если бы у нас имелся какой-нибудь простой мотив, все бы сразу разъяснилось, и мы бы были страшно рады. Но что, если такого оправдания не существует? Он опустил глаза и мрачно взглянул на свои руки, затем снова поднял глаза на меня. — Анна Ростова — это Зло. Здесь не может быть сомнений. И вы не нуждаетесь ни в каких доказательствах, чтобы осудить ее. Прусский уголовный кодекс 1794 года никто не отменял, habeas corpus[23] не требуется. Наполеоновская армия может вторгнуться в страну в любой момент. Министр фон Арним совершенно ясно обосновал необходимость введения военного положения. Я сам читал циркуляр, сударь.

— В чем мы обвиним ее, сержант? В колдовстве? — раздраженно прервал я его. — В том, что она, по собственным словам, состоит в сговоре с дьяволом? Не так давно подобное обвинение привело бы ее на костер. И если я собираюсь предъявить Анне Ростовой какое-либо обвинение — включая и обвинение в союзе с Сатаной, — я должен четко представлять себе, в чем ее обвиняю.

— Господина профессора Канта, в отличие от вас, не отпугнуло бы отсутствие непосредственного мотива убийств, сударь, — ответил Кох.

— Что?! — воскликнул я, потрясенный его серьезностью.

— Простите меня, сударь, — сказал сержант, покачав головой. — Создается впечатление, что тому, что сейчас происходит в Кенигсберге, нет рациональных объяснений. Внезапный интерес Канта к убийствам, к примеру. Вы бы назвали его рациональным?

Кох знал о моем уважении к философу, он был свидетелем проявлений той особой теплоты, которая существовала в отношениях между нами. Но я хорошо понимал при этом, что его личная неприязнь к профессору Канту гораздо сильнее чувства долга по отношению ко мне.

— Интерес Канта к убийству, как вы его называете, вполне может предотвратить войну, Кох. Вы, конечно же, не забыли наш разговор с генералом Катовице. Ему был нужен только предлог, и я ему почти его дал. Я был убежден, что за всеми расследуемыми убийствами скрывается террористический заговор. И сумел исправить ошибку только с помощью Канта и содержимого его лаборатории.

— Тем не менее, — поспешно ответил Кох, — у нас в городе есть много людей, которые могли бы справиться с данной ситуацией гораздо успешнее профессора Канта. Правда, мне все-таки, наверное, следовало бы сказать «было»…

— Вы имеете в виду поверенного Рункена?

— Да, сударь, — ответил он, внимательно наблюдая за моей реакцией. — Профессор Кант удалил его, потому что хотел, чтобы вы вели это расследование. Если вы позволите мне быть до конца откровенным, я считаю подобный подход в высшей степени неправильным. У вас нет достаточного опыта в делах такого рода. Вы ведь мне сами признались в собственной неопытности, когда я прибыл в Лотинген.