Третья половина жизни - Виктор Левашов

Командировку нам дали в ЦК комсомола, и летом 1971 года мы вылетели в Норильск. Пробыли там три недели, из них десять дней проработали подручными плавильщиков в анодном цехе комбината, изучали жизнь. Жили в гостинице на Гвардейской площади, я с Богдановым и Кучаевым в «министерском» номере со спальней и большой гостиной с альковом. Позже я описал этот номер в пьесе о взрыве на руднике. Шустрова и Лучковского поселили в двухместном номере этажом ниже.

За десять дней мы подружились с молодыми плавильщиками, они предложили отметить наше знакомство выпивкой. Возникла небольшая заминка. Я тогда не пил, Андрей Кучаев был зашит, а Женя Богданов в завязке. От нашей бригады выступили Шустров и Лучковский. Накупили водки и томатного сока в трёхлитровых банках и устроились в своём номере. Плавильщиков было три человека, а наших двое. Богданов спускался к ним и докладывал:

– Пока встреча идёт на равных.

Через некоторое время:

– Один – ноль, мы проигрываем, Лучковский вырубился.

Ещё через некоторое время:

– Два – один. Наши побеждают.

Единственного стоявшего на ногах плавильщика Боря Шустров пошёл провожать. Как они уходили, мы не видели. Зато с интересом наблюдали из окна гостиницы, как Шустров возвращался часа в два ночи. Проспект был совершенно пустой, Борис был единственным прохожим на тротуарах, освещенных низким солнцем. Он неуверенно двигался от дома к дому, отбрасывая длинную тень, а навстречу ему ехал милицейский «рафик» с зарешеченным кузовом. Но в тот момент, когда встреча казалась неизбежной, Шустров сворачивал за угол. Так повторилось раза три. Но всё кончилось хорошо, идти к начальству и вызволять писателя из вытрезвителя мне не пришлось.

После возвращения в Москву я написал небольшую повесть о геологах, Борис Шустров принёс рукопись о добровольцах 56-го года, а Богданов – о молодых плавильщиках. И если повесть Шустрова требовала только редактуры, то от рукописи Богданова я схватился за голову. В ней был не современный комбинат, а сибирский захолустный колхоз, оставшийся в его памяти с детства. Выслушав меня, Женя запил и улетел во Фрунзе, где у него была любимая женщина. А я остался в Загорянке переписывать его работу. Переписывать пришлось всё, от первого до последнего слова. Тогда я ещё не знал, что через тридцать лет писать книги за других станет моим способом зарабатывать на жизнь. Моих биографов (хотелось бы мне на них посмотреть хоть краем глаза) ожидает открытие – целая подпольная литература: два романа знаменитого автора Незнанского, который за пятнадцать лет издал триста романов, сам не написав ни одного, роман полковника Интерпола о Чечне, два романа обувного короля и три книги крупного российского водкозаводчика.

С рукописью Андрея Кучаева тоже пришлось повозиться, выстраивая из его старых рассказов что-то похожее на повесть. Он тосковал, но со всеми моими предложениями соглашался. На излёте перестройки Андрей с женой-еврейкой эмигрировал в Германию, убоявшись голода и гражданской войны в России, которые он уверенно предрекал. Там писал невеселые рассказы, а незадолго до смерти дал интервью какой-то русскоязычной газете, в котором заклеймил меня за то, что в угоде цензуре я изуродовал его повесть.

Только с поэмой Лучковского я не смог ничего сделать, сборник так и остался без стихов.

Книга вышла. Она называлась «Шестьдесят девятая параллель» и была издана массовым тиражом. На конкурсе имени Николая Островского мы получили поощрительную премию в 200 рублей, по полтиннику на брата. Но гораздо важнее было то, что повести из «Шестьдесят девятой параллели» стали так называемыми паровозами в книгах моих соавторов. Без этого их рукописи так и пылились бы годами. Я тоже кое-что поимел от этой работы, в «Молодой гвардии» меня стали привечать как автора, который на хорошем уровне может писать то, что нужно издательству.

VI

В Москве Лиза окончила курсы стенографии и машинописи и некоторое время работала в стенографическом бюро Министерства нефтяной промышленности. Коллектив был женский, и поначалу она была в полном восторге от коллег, зрелых московских дам. Но постепенно рассказы о них становились не такими восторженными, а потом и вовсе прекратились. На мои расспросы она отмалчивалась, а однажды расплакалась и рассказала, что обстановка в бюро стала для неё невыносимо тягостной.

– Почему? – удивился я.

– Они всё время сплетничают о мужьях. Одной изменяет, у другой пьяный приходит, у третьей жмот, копейки не выпросишь. А у меня всё хорошо. С этим они смириться не могут.

– Ну так и расскажи обо мне. Что я тоже прихожу пьяным. Тем более что это правда.

– Обойдутся! – отрезала она. – Каким ты приходишь, это моё дело, их не касается!

В бюро был строгий режим секретности. Стенографистки по двое дежурили на заседаниях коллегии, остальное время сидели в комнате с железной дверью. Входить к ним имел право только начальник первого отдела и юрист. Стенограммы они вели, но выступления расшифровывали с плёнки магнитозаписи, которая всегда велась на коллегиях. Однажды Лиза унесла кассету домой, чтобы за выходные напечатать то, что не успела. Разразился скандал. Заведующая бюро доложила начальнику первого отдела о грубом нарушении режима секретности, Лизе объявили строгий выговор и пригрозили увольнением. Она пожаловалась:

– Ты бы видел их лица. Они меня выживают.

– Ну и увольняйся. Охота тебе сидеть в этом гадюшнике. Мало у тебя забот по дому?

– Уволюсь, когда захочу я! Я, а не они!

Она была очень покладистым человеком, но умела настоять на своём.

– Что вы делаете, когда нет коллегий? – полюбопытствовал я. – Они же не чаще, чем раз в две недели.

– Ничего. Пьём чай и сплетничаем. Иногда приходит юрист, диктует пару писем и рассказывает анекдоты.

– Сделай вот что, – посоветовал я. – Заведи блокнот и каждый день отмечай по минутам, сколько времени вы занимались делом, а сколько пустой болтовнёй. Через месяц посмотрим, что получилось.

Через месяц получилось вот что: бюро из семи стенографисток тратило в день на дела в среднем по двенадцать минут. Эти подсчёты Лиза отнесла в партбюро министерства. Там изумились: мы ищем резервы, а у себя под носом ничего не видим. Бюро расформировали, оставили только трёх машинисток. Лиза подала заявление на отпуск с последующим увольнением и покинула министерство с чувством исполненного гражданского долга. Эти московские сучки надолго её запомнили.

Но и для неё пережитый стресс не прошёл даром. Стала слабеть правая рука. Мы не догадывались, что это уже дала о себе знать её болезнь.

Между тем забот по дому прибавилось. Семья увеличилась на Илью, моего сына от первого брака. Он был старше Дмитрия на четыре года. Несколько лет я не видел его по просьбе бывшей жены. У ребёнка новый папа, зачем травмировать детскую психику? Но у нового папы отношения с пасынком не сложились. Илья учился плохо, школу прогуливал, курил втихаря и однажды от него даже пахло вином. Мать запаниковала и попросила меня взять его к себе. На перевоспитание. Точно так же моя мать отослала меня на перевоспитание из Ухты, где она преподавала математику в железнодорожном техникуме, к отцу на Кубань, он был завучем в школе посёлка Черноморского в семидесяти километрах от Краснодара и километрах в двухстах от Чёрного моря. Илье, как и мне, тоже было двенадцать лет.

Димка был рад тому, что у него появился старший брат, а все хлопоты по перевоспитанию легли на Лизу. Илья был ленивый и своевольный, учиться не любил и не хотел. Лиза часами просиживала с ним за уроками, он отвечал пренебрежением и откровенным хамством. Она ничего мне не говорила, но я видел её покрасневшие глаза. Однажды я вызвал Илью к себе в кабинет и сказал:

– Если я ещё раз увижу, как Лиза из-за тебя плачет, в тот же день отправлю тебя в Москву, пусть мать из-за тебя плачет.

Внушение подействовало, он присмирел, стал лучше учиться, но добрыми чувствами к мачехе так и не преисполнился. Вот уж верно: мы любим не тех, кто нам делает добро, а тех, кому добро делаем мы.

А ещё через некоторое время к моему немаленькому семейству прибавился ещё один человек, моя мать. Выйдя на пенсию, она переехала в Ленинград к моему брату Юрию. Он был старше меня на восемь лет. При разводе нас поделили, меня ещё в младенческом возрасте забрала мать в Ухту, а Юрий остался с отцом на Кубани. Как это часто бывает, он обладал всеми достоинствами, которых я был лишён. Школу окончил с золотой медалью, Московский энергетический институт с красным дипломом, самостоятельно выучил английский язык. Распределили его на ленинградскую «Электросилу», дали комнату в коммуналке. Потом мать помогла ему купить двухкомнатную кооперативную квартиру. Сначала он жил там с женой, потом развёлся и перевёз мать к себе. Со временем понял, что промозглый Ленинград, в котором он прожил лет двадцать, осточертел ему до последней степени, потянуло на юг, в тепло. Нашёл подходящий обмен в Симферополе, но мать отказалась переезжать с ним. Характер у него был тяжёлый, уживаться с ним было очень непросто. Мне ничего не оставалось, как пригласить мать к себе. Дом большой, как-нибудь поместимся.