Ответный темперамент - Анна Берсенева

– Мы едем сегодня в Сен-Поль-де-Ванс? – спросила Маша.

Сен-Поль-де-Ванс был соседний городок, такой же маленький, как и Кань-сюр-Мер. В свое время там побывали, кажется, все великие французские художники, и теперь по их следам туда тянулись бесчисленные туристы. Вливаться в толпу, конечно, не хотелось, но Татьяна Дмитриевна любила этот городок и готова была мириться с тем, что его любит не только она одна.

– Если ты не передумала, то да, – кивнула Татьяна Дмитриевна. И улыбнулась, вспомнив: – Когда-то я ходила туда пешком. Мы все вместе ходили – папа, мама и я. В тот год, что папа работал в Ницце, мы весь Лазурный Берег обошли пешком, здесь ведь все в общем-то близко. А теперь, конечно, пешком мне уже не дойти.

– Мы будем ехать медленно, – сказала Маша. – И будем любоваться окрестностями, и ты будешь вспоминать их со счастьем.

В этот свой приезд во Францию Татьяна Дмитриевна впитывала в себя воспоминания, как высохшая земля дождевую воду. Ей казалось, что воспоминания не возникают у нее внутри, а вот именно наполняют ее извне, льются на нее, как дождь – мощными потоками. И так же, как дождь земле, несут ей жизнь.

Об этом она сказала Маше уже в Сен-Поль-де-Ванс, когда они сидели в харчевне «Золотой голубь».

– Ты жалеешь, что когда-то не осталась здесь, а уехала в Россию? – спросила Маша.

– Совсем не жалею, – покачала головой Татьяна Дмитриевна. – Я чувствую себя здесь абсолютно в своей тарелке, я понимаю, как думают французы, мне с ними легко. Но не могу представить, что моя жизнь прошла бы вне России.

– А я совсем ничего не понимала про Россию, когда была у вас в гостях, – вздохнула Маша. – И когда я говорила с русскими людьми, то понимала, мне кажется, только язык, но не больше.

– Я тоже очень долго понимала только язык, – улыбнулась Татьяна Дмитриевна. – И чувствовала себя среди русских так отчужденно, что мне часто хотелось плакать.

– Да, ты говорила, что в войну было много страшного, и не только со стороны немцев, – кивнула Маша.

– Но тогда же, в войну, было много такого, от чего сердце замирало. Как, знаешь, когда на качелях вверх взлетишь. Я помню, как мы с Ядвигой… Помнишь, я тебе рассказывала, это та женщина, которая меня вместе со своими детьми увела от немцев? Так вот, мы с ней дошли до Тамбовской области, и у нас умерла лошадь. Она была такая старая, лошадь эта, что непонятно даже, как она вообще от Белоруссии почти до Тамбова дошла на мизерном корме, под бомбежками… Но все-таки она вывезла нас из войны и только после этого умерла. Прямо посреди деревни.

Татьяна Дмитриевна вдруг поняла, что сейчас, сидя за столиком в таверне, где на стенах висят подлинники Вламинка и Матисса, которые тоже сидели здесь когда-то, она вспоминает тот день в деревне под Тамбовом так, как будто это было вчера.

Волнение, охватившее ее, когда она это поняла, было, наверное, так заметно, что Маша взглянула на нее с тревогой.

– Может быть, тебе не стоит сейчас об этом думать, Таня? – спросила она.

– Да я уж все равно подумала. Не волнуйся, Машенька, это для меня не опасно. Даже наоборот, живительно, может. Ну вот, мы стояли посередине деревни над мертвой нашей лошадью, а тут дождь пошел, сильный такой ливень, мы промокли все в одну минуту до нитки. Ядвига на Федьку маленького ватник накинула, он болел тогда, двое младших у нее по дороге умерли, а мы все стояли просто так. У нас ведь не было ничего, мы из дому ушли ночью, в чем были. Да, а коза – Ядвига козу с собой вела, мы только на молоке, на каплях молока буквально, все и выжили, – коза к тому времени тоже уже погибла. В общем, мы в таком отчаянии были, что словами не передать. И тогда эта девочка из избы вышла… Маленькая совсем, босая, на голову рогожа накинута. Ее звали Наташа Булгакова, я и сейчас помню. И она сказала: «Тетя, пойдемте к нам». Мы пошли и остались у нее до конца войны. То есть Ядвига с детьми осталась, а я потом в Тамбов ушла. У них, у Булгаковых, избушка была крошечная, и своих детей семеро, мал мала меньше, все вповалку спали, и отец на фронте. Но ни минуты никто не думал, надо ли беженцев пускать, еду им давать, или самим места и картошки не хватает. Этого со мною так много было, Маша… Вот такого, от чего и сейчас сердце замирает. И не только в войну – раньше тоже… У меня друзья были необыкновенные, такого чистого духа – я всю жизнь судьбу благодарила, что она меня с ними свела.

– Ты и сама чистого духа, Таня, – тихо сказала Маша. – И очень сильного.

– Ну, не обо мне сейчас! Я так рада, что снова сюда попала, – с интересом оглядывая небольшую таверну, сказала Татьяна Дмитриевна. – Когда-то папа был знаком с Руо, они с мамой даже десятилетие свадьбы здесь отмечали. Как Ив Монтан с Симоной Синьоре, – улыбнулась она.

Месье Руо, с которым был когда-то знаком доктор Луговской, был сыном того владельца, который превратил харчевню «Золотой голубь» в любимое место художников Парижской школы. Все они бывали здесь – Утрилло, Дерен, Сутин, Брак… И Шагал, конечно, он ведь и жил здесь, и теперь лежал в этой земле, на горном кладбище над Вансом. Оттого и висели на стенах харчевни картины, которые теперь купил бы любой музей мира: ими когда-то расплачивались с папашей Руо нищие художники, которых он кормил.

Все это много значило для нее, наверное, так же много, как для отца когда-то; Татьяна Дмитриевна вспомнила, как он однажды сказал ей, что слова Достоевского о священных камнях Европы – это не звук пустой.

Но сейчас, когда она сидела в самом средоточии этих священных камней, что-то тревожило ее, не давало покоя. Какие-то другие слова, недавно прозвучавшие, что ли?

«Да! – вдруг вспомнила она. – Маша сказала, что ко мне должны тянуться люди, которые нетвердо чувствуют себя в жизни, и я ответила – да, это так и было».

Это в самом деле так и было. И хотя было это так давно, что иногда ей казалось, было словно бы и не с нею, но вспоминать об этом ей и теперь было нелегко.

Глава 17

– Нелька, еще раз увижу, что ты с ним целуешься и вообще встречаешься, запру в комнате и туфли отберу, честное слово!

– А я через окно вылезу! И без туфель. Подумаешь, туфли, да я и босиком могу целоваться!

Нелька была не столько упрямая, сколько беспечная, как мотылек. Только этой своей мотыльковостью она, пожалуй, удалась в маму, в остальном же ну просто непонятно в кого вышла. Вряд ли отец был когда-нибудь таким беспечным и бесшабашным.

На этот раз Нелькина бесшабашность проявилась в том, что вместо подготовки к вступительным экзаменам в Суриковский институт она весь день гуляла с молодым учителем физики из своей же школы. Именно с ним Таня и застала ее целующейся на детской площадке во дворе, когда поздно вечером возвращалась с работы.

– А что такого? – пожала плечами Нелька в ответ на ее выговор. – Школу я уже, слава богу, закончила. И Витечка мне больше не учитель. Мы с ним, между прочим, еле дождались, когда можно будет.

– Что – можно? – возмутилась Таня. – Да он тебе…

– В отцы он мне не годится, – невозмутимо заявила Нелька. – Ему двадцать пять, а мне через два месяца семнадцать будет. Захочу – замуж за него выйду.

– А в институт ты поступать уже не собираешься?

– Собираюсь, собираюсь, – примирительно сказала Нелька. – Не волнуйся, Тань. И замуж я ни капельки не хочу, еще не хватало! Тем более за Витечку. Он же от слова «жопа», как девочка, краснеет.

– А ты без этого слова не можешь с молодым человеком объясниться?

– Могу. Но мне нравится его дразнить. Ладно, проехали. Я завтра к Ритке Ивановой в Малаховку поеду заниматься. А то у меня мозги в каменных джунглях не работают.

Против этого Таня возражать не стала. Во-первых, Рита Иванова была серьезной девочкой – даже удивительно, что она подружилась с Нелькой, с которой вместе занималась в художественной школе. А во-вторых, Таня и сама с удовольствием уехала бы сейчас подальше из Москвы. Даже не столько из Москвы, сколько из этой вот унылой комнаты в коммуналке у Рогожской заставы, где они с сестрой жили последние десять лет безвыездно.

Она скучала по дому в Тавельцеве. И запрещала себе вспоминать этот дом: не хватало у нее сердечных сил для таких воспоминаний.

Нелька уехала в Малаховку рано, первой электричкой. Таня сходила утром в Пушкинский музей на выставку Фернана Леже, а остальной день провела в неторопливых домашних заботах. Была суббота, завтра тоже предстоял выходной. Правда, надо было составить практические задания для экзаменационных билетов, но необходимость сделать это в выходные ее не угнетала. С тех пор как она стала преподавать на филфаке МГУ, работа перестала быть для нее тяжелой необходимостью, а сделалась одной только радостью. Таня с содроганием вспоминала теперь унылые учреждения районного масштаба, в которые ее брали на должности не старше делопроизводителя. Сколько лет в них прошло, как пусты и тягостны были те годы!

Но теперь ее жизнь стала приемлемой, а в отношении работы даже и счастливой. Да и Нелька выросла, и хоть волнений с ней по-прежнему немало, но разве сравнить их с теми заботами, в которые Таня полностью была погружена, когда после смерти мамы Нелька осталась у нее на руках, то есть в буквальном смысле слова на руках, трехлетняя?