Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

— Придется дождаться, когда это подтвердится еще раз.

После этой фразы оба надолго замолкают. Тисон отвернулся, смотрит на дверь, выходящую на улицу. Когда оборачивается к профессору, видит, что тот все это время не сводил с него задумчивого взгляда. И сощуренные глаза за стеклами очков, где отражается свет лампы, блестят неподдельным интересом.

— Скажите-ка мне, комиссар… Если бы сейчас вам предоставили выбор: схватить преступника или дать ему еще одну попытку, которая подтвердила бы вашу теорию, — вы бы что предпочли?

Тисон не отвечает. Выдерживая взгляд Барруля, достает из внутреннего кармана редингота портсигар русской кожи, а из него — «гавану», зажимает ее в зубах. Потом предлагает закурить и профессору, но тот молча качает головой.

— Вам бы, сеньор комиссар, по ученой части пойти, наукой заниматься. Вы — прирожденный естествоиспытатель, — насмешливо замечает Барруль.

Положив на стойку несколько монет, они выходят на улицу, где уже еле теплится последний свет дня. Неторопливо скользят тени других прохожих. Ни Тисон, ни Барруль до самого Ментидеро не произносят ни слова.

— Дело-то все в том, — наконец говорит комиссар, — что возможность, как вы изволили выразиться, схватить его резко уменьшилась. Раньше мы могли взять под наблюдение места падения бомб, ну и… Сейчас ничего предвидеть невозможно.

— Давайте рассуждать логически, — подумав немного, отвечает Барруль. — Четыре убийства. И в трех случаях бомба падала до гибели жертвы, а в последний раз — сразу после. Невозможно установить, что там на самом деле все перечеркнуло — возникшая ли с самого начала ложная ассоциация, ошибка или чистая случайность. Возможно, впрочем, что речь идет о некой реальной константе — то есть о серии убийств, прервавшейся опять же в силу обстоятельств. И третий вариант: перед нами — новая фаза процесса, исток которого в настоящее время не может быть проанализирован, но который рано или поздно получит свое рациональное истолкование. Рациональное — или по меньшей мере не противоречащее естественной системе того мира, где пребывают полицейский и преступник.

— Поаккуратней со словом «случайность», профессор, — предупреждает Тисон. — Не вы ли твердили, что это универсальная отговорка?

— Я. И это в самом деле так. Это путь наименьшего сопротивления. Чаще всего или почти всегда мы прибегаем к этому, чтобы скрыть, что просто не ведаем естественных причин. Не знаем, какой неумолимый закон во исполнение своей таинственной стратегии движет пешками на шахматной доске… Чтобы оправдать видимые следствия процессов, которые нам не дано упорядочить… привести в некую систему.

Тисон, на миг задержавшийся, чтобы чиркнуть спичкой о стену, подносит огонек к кончику сигары.

— По воле богов все в этом мире может случиться, — бормочет он, струей табачного дыма гася спичку.

В темноте лица Барруля не видно, зато отчетливо слышится его смешок:

— Ого! Вы, я вижу, продолжаете вчитываться в моего Софокла…

Они идут вдоль Ментидеро в сторону крепостной стены и моря. В свете фонарей, масляных ламп и толстых восковых свечей, вставленных в стеклянные или керамические стаканчики, смутно виднеются грозди людей на скамейках, на раскладных стульчиках, на разостланных по земле одеялах. Как только установилась хорошая погода, семьи из тех кварталов, которые сильней всего страдают от обстрелов, стали ночевать под открытым небом на этой площади и в соседнем парке Балон — благо ни в вине, ни в гитарах, ни в разговорах до зари недостатка нет.

— Итак, подведем итоги, — продолжает профессор. — Поскольку разум отказывается допустить, что кто-то оказался способен точно предсказать, куда упадет следующая бомба, и совершить убийство именно в том месте, нам остается предположить одно: убийца предчувствовал это… Или, прибегая к научным понятиям, действовал, будучи побуждаем к этому силами притяжения и законами вероятности, точная природа которых нам неизвестна.

— Иными словами, он — не более чем один из элементов некой комбинации?

Это не исключено, отвечает Барруль. Мир полон разрозненных элементов, на первый взгляд не взаимосвязанных. Но когда одни определенные соединения вступают в контакт с другими, получающаяся в результате сила может производить поразительный эффект. Поразительный — или ужасающий. Секрета соединения мы пока не знаем. Можно не сомневаться, что первобытного человека вид огня ошеломлял, а ныне достаточно смешать железные опилки с серой и водой. Сложные явления — суть комбинация явлений элементарных.

— И ваш убийца, — продолжает он, — в этом смысле есть фактор физический, геометрический, математический… Откуда мне знать, какой именно… Элемент, вступающий во взаимодействие с другими — с жертвами, с топографией нашего Кадиса, с траекторией бомб, а может быть, и с их содержимым. С порохом, со свинцом… Одни разрываются, другие — нет, а он свои злодейства совершает лишь в первом случае.

— И только если эти бомбы никого не убивают.

— И это вызывает еще больше вопросов. Почему в одних случаях он убивает, а в других — нет? Он сам выбирает? Кто или что побуждает его действовать в тех случаях, когда он действовал? Было бы весьма познавательно спросить его. Ибо я уверен — он и сам бы не смог ответить на эти вопросы. Ну, может быть, на один и ответил бы, но не на все… Да и никто бы не ответил.

— Я уже давно говорю, что мы не должны исключать, что преступник может иметь отношение к науке…

— Вот как? Говорите? А вот я в отношении этой предугаданной смерти не уверен… Тут убийцей может оказаться кто угодно. Даже какое-нибудь неграмотное и тупое чудовище, реагирующее на некое комплексное внешнее воздействие… И все же вероятней, что если обладатель этой головы действует научными методами, что-то в этой голове должно быть.

Неяркое сумеречное свечение прорезает пространство между артиллерийским парком и стоящей в дальнем конце площади казармой Канделяриа. Это не столько видны, сколько угадываются далекие отблески маяка на Сан-Себастьяне. Полицейский и профессор, дойдя до маленькой ротонды на проезде Перехиль, сворачивают направо. У стены стоят люди, глядя, как гаснет едва заметная красноватая полоска, освещавшая дальний берег бухты.

— Да… Весьма интересно было бы ознакомиться с ее содержимым, — говорит Барруль.

Лицо комиссара не видно в темноте, лишь сильнее мерцает уголек сигары у него во рту.

— Рано или поздно я это сделаю. Ручаюсь вам.

— Дай бог, чтобы вы не ошиблись и взяли кого следует. Иначе не завидую тому несчастному, кто попадет к вам.

Они продолжают путь в молчании, удаляясь от бастиона под деревья Аламеды. Темная церковь Кармен заперта, над ее внушительным фасадом вздымаются к небу две колокольни.

— Во всяком случае помните, — саркастически замечает Барруль, — что кортесы только что запретили пытку.

Мало ли кто чего запретил, готов уже ответить Тисон. Однако не произносит ни слова. Не далее как сегодня днем он допрашивал — с пристрастием, как всегда, ибо только это и оказывается действенно — некоего эмигранта, которого вчера взяли с поличным: следил за молоденькими швейками, выходившими из мастерской на улице Хуан-де-Андас. Потребовалось несколько часов сурового дознания, пота, обильно пролитого Кадальсо, и истошных криков подозреваемого — заглушённых, впрочем, толстыми стенами каталажки, — чтобы со всей очевидностью установить: крайне маловероятно, что задержанный имел какое-либо отношение к убийствам. Тем не менее Тисон намерен подержать его известное время в холодке на тот случай, если положение обострится и надо будет на манер Пилата кого-нибудь предъявить народу с балкона. Главное, чтобы нашелся такой, а виноват ли он на самом деле или нет — не столь уж важно. А признание под протокол, который будет вести писарь, глухой ко всему на свете, кроме звона монет, — оно признание и есть. Комиссар еще пока не выбил его из арестованного — средних лет холостого севильянца, бежавшего от французов в Кадис, однако за этим задержки не будет… А вдруг пригодится? Наперед ведь не угадаешь… И ему решительно наплевать, что депутаты кортесов несколько месяцев кряду вели дебаты — скопировать ли английский habeas corpus или взять за основу и переработать арагонский закон, запрещающий брать под стражу человека, пока не собрано веских формальных доказательств его причастности к преступлению. Тисон придерживается того мнения, не поколебленного пылкими речами с трибуны и прочими новомодными либеральными штуками, что благие намерения — это одно, а действительность — совсем другое. С новыми ли законами или без оных, опыт учит, что правды от человека можно добиться единственным способом, древним, как мир, или, по крайней мере, как полицейское ремесло. И что неизбежные в делах такого рода ошибки сопутствуют удачам и составляют определенный процент от них. Ни в закусочной «Веедор», откуда они с профессором недавно вышли, и нигде на свете нельзя сделать яичницу, не разбив яиц. Сам Тисон сколько-то их в своей жизни уже разбил. И на достигнутом останавливаться не собирается.