Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

А дело-то все в том, что в первом часу дня, когда труп еще не успели убрать, а Тисон бродил по двору, ища какой-нибудь след, Кадальсо доложил, что на месте происшествия появился Мариано Сафра и спрашивает, что случилось. Комиссар вышел наружу, велел отогнать любопытных, журналиста отвел в сторонку и без околичностей попросил не лезть, куда не просят.

— Убита девушка, — отвечал тот, нимало не смутившись. — И уже не первая. Прежде было уже по крайней мере два таких случая.

— Смотреть тут не на что.

Тисон почти дружески взял его под руку и повлек вниз по улице, чтобы увести подальше от людей, толпившихся у ворот. Дружелюбие это не могло бы обмануть никого и прежде всего — самого Сафру. Не сразу, но все же он высвободился и взглянул комиссару прямо в глаза:

— Ну а я придерживаюсь на сей счет иного мнения. И полагаю — есть на что.

Тисон сверху вниз оглядел его — приземистого, в заштопанных чулках и нечищеных башмаках с латунными пряжками. Галстук заколот булавкой с топазом — фальшивым, без сомнения. Мятая шляпа сбита на затылок, пальцы в чернилах, из карманов бутылочно-зеленого сюртука торчат бумаги. Глаза какие-то блеклые, словно бы выцветшие, но очень неглупые.

— И на чем же вы основываете свое вздорное суждение?

— Птичка напела, на хвосте принесла.

Тисон, не теряя ни всегдашнего своего хладнокровия, ни душевного равновесия, оценил положение. Ясное дело, кто-то выболтал. Рано или поздно это должно было случиться. С другой стороны, сам по себе Мариано Сафра особенной опасности не представляет — доверие к его писаниям ничтожно, однако неприятные последствия публикации очень даже возможны. Вот только и не хватало сейчас в Кадисе, чтобы подтвердилось, что длительное время некто безнаказанно убивает юных девушек, да еще и было рассказано, как именно он это делает. Начнется паника, и какого-нибудь бедолагу, оказавшегося под подозрением, просто растерзают. Не говоря уж о том, что начнется разбирательство: а кто это знал о преступлениях и молчал? А кто это у нас неспособен раскрыть их? И прочая, и прочая. Серьезные газеты не замедлят подтянуться и начать раскручивать историю.

— Давайте попробуем, милейший сеньор Сафра, подойти к этому делу более ответственно. А вести себя — потише.

Так сказал ему комиссар и тотчас по высокомерному лицу своего собеседника понял, что взял неверный тон. Допустил тактическую ошибку. Робеспьер относился к числу тех, кто от промаха противника прибавляет в росте. На целую пядь.

— Комиссар, не надо морочить мне голову. Народ Кадиса имеет право знать правду.

— Оставим эту чушь о народных правах и прочем. Взглянем на дело с практической точки зрения.

— На каком основании вы призываете меня к этому?

Тисон оглядел улицу из конца в конец, словно бы в поисках человека, способного подтвердить его полномочия. Или — чтобы убедиться: разговор проходит без свидетелей.

— На основании того, что могу проломить вам голову. Или превратить вашу жизнь в кошмар.

Газетчик вздрогнул. Чуть попятился. Тревожно метнул быстрый взгляд туда же, куда минуту назад смотрел Тисон.

— Кажется, вы мне угрожаете, комиссар?

— Не кажется.

— Я буду жаловаться.

Тут Тисон позволил себе смешок. Отрывистый и сухой. Блеск золотой искорки во рту подбавил ему доброжелательности:

— Куда? В полицию? Полиция — это я.

— Я добьюсь правосудия.

— Правосудие, в сущности, — тоже я. Так что нарываться не надо.

На этот раз пауза была дольше. Секунд на пятнадцать. Комиссар молчал выжидательно, газетчик — задумчиво.

— Друг мой, будемте рассуждать здраво. Вы же меня знаете — и очень хорошо. И я вас не хуже.

Сказано было примирительным тоном. Примерно так, протягивая морковку, обратился бы погонщик мулов к своему питомцу, которого только что излупцевал палкой. Или — собрался это сделать. Так, по крайней мере, истолковал это Сафра.

— Наверно, знаете и то, что у нас свобода печати, — сказал он.

Впрочем, прозвучали его слова не без должной твердости. Вот ведь крыса, подумал Тисон, однако не трус. Надо признать, завершил он свою мысль, что есть отважные крысы. Способные сожрать человека заживо.

— Ну, хватит разглагольствовать. Мы ведь в Кадисе. И ваша газетка, как и прочие, получает поддержку от правительства и от кортесов… И я не могу вам запретить печатать все, что вы пожелаете. Но зато твердо могу обещать очень неприятные последствия.

Сафра воздел испачканный типографской краской палец.

— Я вас не боюсь. Меня и раньше пытались запугать и зажать рот, которым выражают свои чаяния простые люди… Не вышло! Настанет день и…

Он даже привстал на носках своих нечищеных башмаков. Тисон прервал его, отмахнувшись с усталой досадой. И прибавил, что на него слюни можно не тратить. Он хочет предложить сделку. Услышав последнее слово, Сафра поглядел на него недоверчиво, а потом прижал руку к сердцу:

— Я не вступаю в сделки со слепыми орудиями власти!

— Да полноте вам пылить, в самом-то деле!.. Я вам предлагаю разумный компромисс.

И вкратце объяснил свой замысел. В случае надобности он готов предоставить редактору «Хакобино» нужные сведения. Ему одному. Он расскажет во всех подробностях все, что можно будет рассказать, умолчав лишь о том, что способно застопорить ход дознания.

— А за это вы меня немножко приголубите. Самую малость.

Сафра поглядел на него опасливо:

— Что-что? Это в каком смысле?

— Похвалите. Расскажете, сколь проницателен и неутомим комиссар Тисон, как насущно необходим он для сохранения гражданского мира и так далее. И что расследование подвигается успешно и скоро будут сюрпризы… Ну, короче говоря, вам лучше знать… Вы пишете, вам и карты в руки. Полиция бдит неусыпно, днем и ночью, Кадис — под надежной защитой. Что-то в этом роде.

— Вы издеваетесь?

— Вовсе нет. Я рассказываю, как мы с вами поведем дело.

— Знаете, я предпочитаю все же свободу печати. И мою собственную.

— На свободу печати я, видит бог, не покушаюсь. А вот второй, если мы с вами не договоримся, придется туго.

— Объяснитесь.

Комиссар задумчиво скосил глаза на массивный бронзовый набалдашник своей трости. Таким можно с одного удара раскроить череп. Газетчик, не меняясь в лице, проследил направление его взгляда. Не трус, мысленно признал Тисон. Да, справедливости ради следует отметить, что воззрения свои Сафра, может быть, и менял в соответствии с требованиями рынка, но те, каких придерживается в настоящую минуту, защищает с неподдельной яростью. И может даже снискать себе уважение — правда, лишь у тех, кто не знал его. Преимущество Тисона в том, что он — знал.

— Вы как предпочитаете — сразу или мне малость походить вокруг да около?

— Сразу, если вам не трудно.

Повисла краткая пауза. Вполне уместная. Потом Тисон двинул ладью:

— Тот четырнадцатилетний арапчонок, что состоит у вас в услужении и которого вы время от времени дрючите, способен сделать вам большую бяку. Или даже две.

Казалось, каким-то невидимым поршнем из журналиста разом выкачали всю кровь. Лицо его стало белым, как бумажный лист, прежде чем тот положат под типографский пресс. Зрачки бесцветных глаз сузились так, что превратились в две крошечные, черные, почти невидимые точки.

— Благодетельные труды инквизиции приостановлены, — наконец с усилием выговорил он. — И скоро вообще упразднят ее самое.

Но голос его звучал нетвердо. Рохелио Тисон отменно хорошо знал, что это значит. Такой голос может быть у человека, который не завтракал, и в обед ничего существенного не ел, и теперь еще, кажется, останется без ужина. Человека, у которого желудок пуст, а голова вдруг отяжелела. Который вот-вот брякнется в обморок. На этом месте волчий клык в очередной раз испустил золотое сияние, и Тисон сообщил, где именно он видел инквизицию. Ибо есть иные варианты. И это надо иметь в виду. К примеру, можно выслать из Кадиса мальчишку, у которого документов, дающих право проживать здесь, — не больше, чем у горного кролика. Можно выслать, а можно, скажем, задержать его под каким-нибудь предлогом и засадить в Королевскую тюрьму, с тем чтобы арестанты, отбывающие там многолетние сроки, расширили ему горизонты или еще кое-что. А также можно провести и медицинское освидетельствование в присутствии судьи и заставить дать показания, уличающие его, Мариано Сафру, в мужеложстве. В содомском грехе, как именовали мы его в старые добрые времена. Пока не началась вся эта свистопляска с кортесами и конституцией…

Теперь журналист оставил увертки. Забормотал:

— Откуда вы… Это чудовищно… Как давно вы узнали об этом?

— Про арапчонка-то? Давно. Но тогда рассудил, что каждый живет, как ему нравится, а я, представьте, в чужие окна не заглядываю… Теперь совсем другое дело, дружок, теперь пришла надобность газеткой, которую вы издаете, — подтереться.