Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

Теперь журналист оставил увертки. Забормотал:

— Откуда вы… Это чудовищно… Как давно вы узнали об этом?

— Про арапчонка-то? Давно. Но тогда рассудил, что каждый живет, как ему нравится, а я, представьте, в чужие окна не заглядываю… Теперь совсем другое дело, дружок, теперь пришла надобность газеткой, которую вы издаете, — подтереться.

…Тисон, сидя на ступеньках, выбрасывает сигару, не докурив. Вкус и запах показались ему горькими — может быть, из-за того, как смердит здесь. На голых плитах патио меркнет последний закатный луч, и там, где коты еще лижут засохшую кровь, гаснет прямоугольник света. Делать здесь больше нечего. И нечего прояснять. Все его расчеты и предвиденья пошли впустую, и пустоту после себя оставили такую же, как в этом разоренном и заброшенном доме. Комиссар, вспоминая зазубренный кусочек свинца, который хранит в ящике своего письменного стола, качает головой. Несколько месяцев кряду ждал он знака, искал вдохновляющий ключ, который отопрет дверцу к верному ходу. Возможному и невозможному. Теперь понимает, что из-за этой идеи потерял слишком много времени, замер в бездействии, опасность которого подтверждает еще один труп. Совесть Рохелио Тисона чиста, но до костей ободранная спина шестнадцатилетней девушки, но ее широко раскрытые в ужасе глаза, но обломанные в долгих предсмертных муках зубы — все это терзает его почти физической болью. И накладывается на воспоминания о других жертвах. И встречается с призраками, подстерегающими его в вечной полутьме собственного дома. И с безмолвной женщиной, что сама, подобно тени, бродит по этому дому. И с навеки умолкшим роялем.

Свет совсем уже почти померк. Комиссар встает и, бросив прощальный взгляд на кошек, которые лижут каменные плиты, по темному проему подворотни выбирается наружу, на улицу. Да, губернатор Вильявисенсио, надо отдать ему должное, был прав. Скоро в качестве предупредительной меры надо будет подготовить список лиц, чье присутствие в Кадисе нежелательно, чтобы во всеоружии встретить час, когда горожане потребуют голову убийцы. В нужный момент два-три намеренно расплывчатых и расчетливо двусмысленных признания помогут удержать события под контролем, а тем временем, может быть, свалится нежданная удача или даст плоды кропотливая работа. Не следует сбрасывать со счетов и новые многообещающие события, связанные с войной и политикой и способные упорядочить беспорядок. Все эти мысли не избавляют Тисона от горького осознания поражения. От чувства беспомощности, какое возникает перед захлопнувшейся дверью: покуда она была открыта, за нею клубилось что-то темное, неверное, неопределенное, но все же до сегодняшнего дня подававшее надежду увидеть в отдалении слабый отблеск света. Разыграть мастерскую комбинацию, которая терпеливому игроку позволила бы двигать фигуры по самой бездонной из всех шахматных досок.

На улице, оказывается, уже сумерки. Внезапный, резкий звук, похожий на треск разрываемого полотна, заставляет его вздрогнуть. Тисон оборачивается, желая понять, откуда он доносится, и в тот же миг проем ворот, глубь подворотни и патио, откуда он только что вышел, озаряется оранжевой вспышкой и все вокруг засыпает пылью и щебнем. Немедленно вслед за тем от тяжкого грохота содрогается земля. Тисон, отброшенный ударной волной — уши болят, словно их оторвали напрочь, — шатается, вскидывает руки, силясь защититься от обломков штукатурки и стеклянной крошки, разлетающихся во все стороны. Делает несколько шагов — и падает на колени в густой удушливой туче пыли. Проморгавшись немного, чувствует на шее прикосновение чего-то теплого и липкого, смахивает это и внезапно, в последнюю минуту сознает, что смахнул, может быть, кусок своей собственной плоти. Но нет — всего лишь спутанный клубочек кошачьих кишок.

Красные светящиеся пятнышки, усеявшие землю, быстро гаснут одна за другой — скрученные раскаленные осколки остывают. Тисон, еще плохо соображая, машинально тянется, подбирает один — и тотчас отбрасывает: еще горячая свинцовая спираль жжет руки. Смолкает звон в ушах, и комиссар, сильней всего пораженный тишиной, озирается по сторонам.

На следующий день Грегорио Фумагаль — без сюртука, в клеенчатом фартуке поверх сорочки, — держа меж ладоней голубку, подошел к восточному краю террасы, недоверчиво огляделся. Установилась хорошая погода, а город переполнен беженцами, и потому плоские крыши многих домов затянули брезентовыми или парусиновыми навесами, и целые семьи живут под ними на манер кочевников в стойбищах. Так происходит и на улице Эскуэлас, где стоит дом, в котором Фумагалю принадлежит весь верхний этаж. Чучельник по вполне очевидным причинам свою террасу в аренду не сдает, однако на крышах соседских живут эмигранты, так что привычно стало видеть любопытных, в любое время дня разглядывающих окрестности с высоты. Оттого он всегда настороже, оттого и уволил, едва установив тайную почтовую связь с другим берегом, приходящую служанку и впредь решил обходиться своими силами. Пришлось узнать, каких трудов стоит поддержание дома в чистоте и порядке; завтракает он чашкой молока с накрошенным туда хлебом, а обедает — в неизменном одиночестве — в гостинице «Куропатка» на улице Дескальсос или в «Террасе» на перекрестке улицы Пелота и Арко-де-Роса.

Все тихо, мавры, как говорится, не высадились, и Фумагаль, прячась от нескромных взглядов за развешанным бельем и убедившись, что цилиндрик с депешей шелковой крученой нитью крепко привязан к хвостовому перу, разжимает руки, и голубка, покружив над домом, взмывает ввысь, уходит за башни в сторону залива. Через несколько минут донесение с подробными сведениями о том, куда именно попали пять последних бомб, выпущенных с Кабесуэлы, будет у французов. Эти же самые места уже отмечены на плане Кадиса, где постепенно, но неуклонно, день ото дня густеет пучок прочерченных карандашом линий, веером расходящихся с востока. А точки, которыми на плане обозначены места наиболее удаленных попаданий, придвинулись к западу примерно на дюйм: одна — на Куэста-де-Мурга, другая — на перекрестке улиц Сан-Франсиско и Адуана-Вьеха. И это при том, что сейчас еще нет сильных ветров, увеличивающих дистанцию выстрела. То ли еще будет, когда задуют левантинцы. Дай-то бог.

Грегорио Фумагаль насыпал голубям корму, налил воды в поилку и тщательно закрыл дверцу. Потом, оставив открытой застекленную дверь на террасу, спустился по короткой лестнице в кабинет, взялся за работу. Его новое творение — макака-тити из Ост-Индии, распяленная на мраморном столе под застывшими взглядами зверей и птиц на подставках и в витринках, начинает обретать форму, теша гордость чучельника. Освежевав обезьянку, освободив от мышц и сухожилий кости и вычистив их, он на несколько дней погрузил шкуру в раствор квасцов, морской соли и тартара, купленных в лавочке Фраскито Санлукара, где заодно приобрел себе новую, более стойкую краску для волос, — после чего приступил к сборке: с помощью толстой проволоки тщательно восстановил скелет, обложил его пробкой и материалом для набивки и стал потихоньку обтягивать обработанной шкурой.

Утро знойное. Стеклянные глаза распотрошенных животных блестят на солнце — и чем ближе к зениту, тем ярче, — с крыши по ступеням лестницы проникающем в кабинет. Возвещая «ангелюс», звенит бронза с ближней церкви Сантьяго, и двенадцатью ударами ей тотчас отзываются часы на шкафу. И вновь тишину нарушает лишь позвякиванье инструментов в руках Фумагаля. Он ловко орудует иглами, пинцетами и суровой нитью, заполняя, а затем зашивая полости — а сначала сверяется с записями в тетради на столе. Туда занесены первоначальные наброски позы, которую он желает придать макаке: по его замыслу, она должна сидеть на отлакированном древесном суку; хвост опущен и свернут кольцом; голова немного склонена к левому плечу; глаза устремлены на будущих зрителей. Чтобы придать телу обезьянки свойственное ей положение, чучельник долго листал книги по естественной истории, разглядывал гравюры из своей коллекции и собственные рисунки. Нельзя пренебрегать самомалейшими деталями, потому что сейчас наступил ответственнейший момент процесса. От него в значительной степени зависит, будет ли изделие натурально, удастся ли достичь совершенства или от мелкого просчета все труды пойдут насмарку. Фумагаль знает, что вовремя не замеченная и не исправленная деформация, царапина на шкуре, небрежный шов, какая-нибудь козявка, которую он проглядел и оставил в начинке, способны испортить работу, а впоследствии — и вовсе погубить ее. За тридцать лет, отданных этому ремеслу, Фумагаль усвоил: всякая тварь, даже став чучелом, в известном смысле продолжает жить, то есть подвергаться воздействию света, пыли, времени, влиянию тех почти неуловимых физических и химических процессов, что по-прежнему идут в ней. И хороший таксидермист обязан их предвидеть и совершенством своего мастерства предотвращать.