Алхимия - Вадим Рабинович

Но алхимик усмотрел бы здесь и свое, алхимическое. Если отливки — из разных металлов, то золото — эссенция этих металлов, а формальные отличия — их акциденции, устранимые технохимическими процедурами. Идея трансмутации. Если же металл един — золото, то и оно существенно, ибо прибавки — лишь дело рук. Незыблема только идея «золотости» — квинтэссенция. Четыре элемента-стихии — за текстом и пребывают пока в метафорической необязательности.

«Среди всего того, чему только что было дано название плавких жидкостей, — говорит Платон, — есть и то, что родилось из самых тонких и самых однородных частиц, а потому плотнее всего; эта единственная в своем роде разновидность, причастная блеску и желтизне, — самое высокочтимое из сокровищ, золото, которое застыло, просочась сквозь камень. У золота есть и производное: по причине своей плотности оно твердо и отливает чернотой, а наречено оно адамантом. По свойствам своих частиц к золоту ближе всего [род], который, однако, имеет не одну разновидность, и притом он в некотором отношении плотнее золота; вдобавок он еще и тверже, ибо в нем есть небольшая примесь тонкой земли, но легче по причине больших промежутков в его недрах: это — один из составных родов блестящих и твердых вод, а именно медь. Когда содержащаяся в меди примесь земли под действием дряхления снова отделяется и выступает на свет, она именуется ржавчиной» (3(1), 59, в, с, с. 502). Это поразительно «алхимическое» место у Платона дает уже сравнительную «химико-аналитическую» и «физико-химическую» характеристику трех вещей: золота, алмаза и рудничной меди. Свойство вещи поставлено в зависимость от… свойства: чернота, твердость и прочее. Начала-стихии и здесь прямо не учтены, хотя учтены косвенно — через плавкость. «Алхимизм» в другом: золото в этом ряду выступает эталоном. Медь — лишь ухудшение этого эталона. Тут-то и могли бы пригодиться умные руки алхимика, способного улучшить медь, вылечить ее, обратив в золото. Но это лишь возможный подтекст.

Конечно же, «Тимей» — не алхимия и даже не предтеча ее. Алхимия — это прежде всего новое злато-сереброискательское мировоззрение. Греческая мысль не нуждалась в нем, имея свое — совершенное и законченное.

«Химия» Платона не стала алхимией и не могла ею стать. Но вычитать в ней кое-что оказалось возможным.

Если у Платона свойства идеального золота (золота-принципа) функционально связаны со свойствами идеальных начал — элементов-стихий, то мир Аристотеля (IV в. до н. э.) реальней. Вещи этого мира шероховаты, бесплотный блеск тускловат, а в бесцветности угадывается многоцветная гамма. Стихия-принцип — источник принципиального свойства, описывающего эмпирию, занимающую в Аристотелевом мышлении существенное место.

Но пусть прежде скажет сам Стагирит: «Способностью ощущения душа различает тепло и холод, т. е. то, некоторое соотношение чего есть плоть; существо же плоти душа различает иной способностью: или существующей отдельно от способности ощущения, или находящейся с ней в таком отношении, как ломаная линия с самой собой, когда она выпрямляется» (Аристотель, 1975, «О душе», III, 4, 429в, с. 434). «Соотношение чего есть плоть…» Метафорический статус слова соотношение очевиден. Столь же метафоричны тепло и холод как следствие четырех первоэлементов; но все же не настолько метафоричны, чтобы не быть схваченными «способностью ощущения». Чувствами поверяемый принцип, но не кирпич мироздания. Принципы смешиваются, но смешиваются в принципе, а не руками. Химия как химевсис (смешение) отсюда еще не следует. К постижению сущности вещи учение об элементах тоже пути не открывает. Для этого нужна иная, абстрактно-логическая, способность как подспорье ощущающей способности. Но и здесь химия ни при чем. Учение об элементах-качествах и их свойствах неконструктивно в смысле демиургической инженерии. Но у Аристотеля есть и другое: механическое смешение (сттЮеаς). Оно, напротив, инженерно насквозь. Но не на него я хочу обратить ваше внимание. Я хочу обратить ваше внимание на аристотелевский миксис. Это тоже смесь, но представляющая новое тело, отличное от смешиваемых: «…слог есть что-то — не одни только звуки речи (гласный и согласный), но и нечто иное; и также плоть — это не только огонь и земля или теплое и холодное, но и нечто иное» (Аристотель, 1975, «Метафизика», VIII, 17, 1041 в, с. 222).

Вот уже и смешаны, казалось бы, элементы Аристотеля; приведены в смешение через умозрительный миксис, ведущий лишь к умозрительной химии.

Аристотель различает смесь теплого и холодного (огня и земли, воды и воздуха) от миксиса (Aristotle, 1922 — «О возникновении и уничтожении», 1, 10, 328а). Но это лишь констатация качественного различия между «смешением элементов» (в принципе) и миксисом (тоже, впрочем, в принципе). Правда, механическая смесь рукотворно воспроизводима.

Еще раз подчеркну, вслед за В. П. Зубовым (1963, с. 129 и след.), что качество у Аристотеля не было «оккультным качеством» поздних схоластов. Это было необъясняющим объяснением, субъективным «эпифеноменом», полемически заостренным к атомистической доктрине Демокрита (V–IV в. до н. э.) и Эпикура (IV–III вв. до н. э.), а позднее — к картезианскому механицизму XVII столетия. Картина мира у Аристотеля оставляет элементы-качества вне собственных рамок. Между тем качества эти есть и они неприкосновенны, ибо они в некотором смысле объективно характеризуют бытийность всех вещей; то, что они есть; сами же субъективны. Они — принципы-метафоры. Элементы-качества есть, но с помощью их ни действовать, ни объяснить что-либо существенное нельзя. Учение об элементах — не работающий, но обязательный фрагмент чувственного миропостижения.

Однако в веках запечатлелось иное. Опущу пока эти многие века и сразу перейду к критике Аристотеля[112].

«Положим, известно, — говорит Мальбранш (XVII–XVIII вв.), — что в огне есть субстанциальная форма, сопровождаемая миллионом таких свойств, как свойство нагревать, расширять, плавить золото, серебро и все металлы, светить, жечь, варить; теперь предложите мне решить такой вопрос: может ли огонь сделать твердой грязь и размягчить воск…» (Зубов, 1963, с. 312). Конечно, может. Но об этом нам скажет чувственный опыт, а не дедукция из приведенного Мальбраншем перечня свойств огня. Так скажем мы. Мальбранш ждет иного: он тщетно ждет от Аристотелева учения об элементах предсказательных акций, не понимая, что не в том было его предназначение.

И. Ф. Генкель (XVII–XVIII вв.), немецкий химик и минералог, ученик Шталя, писал: «Когда говорят о соли вообще как о сложном теле и утверждают, что она состоит из одного или двух видов земли и воды, то получают тем самым реальное и подлинное понятие о соли, коль скоро нам известно, что именно называется землей и что именно называется водой; а тем самым, если я захочу получить какую-либо соль, я буду знать, что для этого нужно иметь в наличии нечто, содержащее землю, и нечто, содержащее воду… Наоборот, если я скажу, что эта соль состоит из острых и игольчатых частиц, более длинных, чем широких, то это отнюдь не поможет мне отыскать такую соль, да и никому другому я не смогу указать, где именно нужно искать такие крючки и острия» (там же). Генкель наносит сразу два удара: один — по Аристотелю, другой — по Демокриту (оба — мимо цели). Натурфилософские умозрения древних немецкий натуралист хочет примирить, применив к делу: как получить, что взять, что смешать. Хочет химии, физики, физико-химии в рукотворном их смысле. И… не получает. Но Аристотель, сообщая об элементах-качествах, ничего подобного и не обещал. Демокрит с его атомами тоже не обещал.

Не только естествоиспытатели, но и философы XVII столетия сводят счеты с мироучением великого грека. Особенно гневен Лейбниц по отношению к «варварской философии» скрытых качеств, похожих на каких-то демонов или домовых, которые способны беспрекословно выполнить все, что от них потребуют, — как если бы часы указывали время благодаря некоей часопоказывающей способности, не нуждаясь ни в каких колесиках, или как если бы мельницы мололи зерно благодаря какой-нибудь там размалывающей способности, нимало не испытывая нужды в таких вещах, как, скажем, жернова (1936, с. 63–64). Но и здесь критика попадает лишь в «варварскую философию». Ни в коем случае не в Аристотеля, отнюдь не физика в его учении об элементах, а метафизика; метахимика — не химика. В этом все дело.

Ньютон как будто лучше всего понимал Аристотелеву «тетрасомату» — не в качестве отправной точки для причинных объяснений, а в качестве конвенциональной феноменологической констатации (Зубов, 1963, с. 314). Роберт Бойль, критикуя гипостазирование отвлеченных понятий — элементов — действующих сил — весь теоретический арсенал «схоластической химии», — сомневается в главном: а есть ли все это и в самом деле в аристотелевских текстах (Boyle, 1772, с. 451). Начинался расстриг обращенного Аристотеля.

Аристотель — тысяча лет искусства Гермеса — Бойль.