Женщины его Превосходительства (СИ) - Кам Ольга

Но, наверно, я к такому не готова. Я молчу, обдумывая разнообразные варианты. Я молчу, и сигарета тлеет в моих пальцах, пока не обжигает самые кончики. Я затягиваю паузу, как петлю на шее висельника. На своей шее. Я молчу, а он ждет. Смотрит, не отводя глаз. Своих очень сияющих этим утром глаз.

Но в следующую секунду это уже не так. Почти сразу после моих слов. Мои слова, словно разбивают вдребезги это сияние. После чего остаются только острые осколки.

Я говорю:

– Передозировка.

Я говорю:

– Случайно вышло, – и тушу в пепельнице сигарету. Будто ставлю точку.

– Дура, – сквозь зубы тут же комментирует Романов. – Если это действительно так. Если не так и я об этом узнаю, никогда больше не поверю ни одному твоему слову. У тебя есть еще один шанс этого не допустить. Будем считать, что я ничего не слышал. Итак?

Если верить языку жестов – ото лжи всегда закрываешься. Непроизвольные движения руками, перевернутые ладони, прикрытый рот. Ложь никогда не дается легко. Любая. Во имя, во спасение, из лучших побуждений. Какой бы она не была. Тело всегда будет против. Такие сигналы хорошо воспринимаются другим собеседником. Особенно, если собеседник наблюдательный. А в этой способности Романова я не сомневаюсь.

Поэтому поднимаю вверх руки и, криво улыбнувшись, выдаю:

– Вечеринка, шампанское, кокс в туалете. Отменный кокс. В таких количествах, что текут слюни. Хорошая музыка, очень хорошая музыка. И целая ночь впереди. Сложно выжить после такой. А мне удалось.

Я жду аплодисментов. Пусть относительно давно, но у меня такие ночи случались. Что и говорить, они были не в пример нынешним. Вместо аплодисментов, я получаю полный разочарования взгляд. Словно подзатыльник, от которого клацают зубы. Он приподнимает брови и на несколько секунд закрывает глаза.

Будто бы удивлен услышанному.

Будто бы не понимает.

Будто бы не верит.

Или не принимает.

Мой запас красноречия кончается на этом взгляде. На его разочаровании. Опускаю руки на гладкую поверхность стола. Опускаю глаза. Опускаю детали, которыми бы могла еще с ним поделиться. Как это бывает. И что при этом чувствуешь.

Отворачиваюсь к окну. К небу, к шикарному виду на утренний город.

Я знаю, что поступаю неправильно. Не с моральной, этической или человеческой точки зрения. Врать Романову – это стратегически неверное решение.

Тем более так грубо.

Тем более глядя в глаза.

Тем более, что он и так знает достаточно.

Тем более что он все равно мне не поверит. И обязательно проверит. А потом ткнет носом. Так же грубо, как только что я ему соврала.

Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, чтобы произнести чертовы слова о свой беременности. Которой больше нет.

– Я рад, что ты хорошо провела время, – после продолжительной паузы произносит он. Так спокойно и равнодушно, что мне кажется, будто больше вопросов не будет. Будто мои слова его не удивили, а лишь подтвердили его мнение обо мне. Иногда важно оставаться в образе. Придерживаться его.

Он накрывает мою ладонь своей рукой и ласково проводит по тыльной стороне. Ласково улыбается. Ласково смотрит в глаза. Так ласково, что это выглядит неестественным. В его исполнении. Перестаю дышать. Просто набираю полные легкие воздуха и замираю. Не в восхищении. В предчувствии. Нехорошем. Так тихо бывает перед грозой. Или бурей. Не уверена, что данное свойство природы можно перенести на человека, но его молчание и невозмутимое спокойствие напрягают. Они натягивают нервы, как кожу на барабане. И вроде бы ничего необычного, кроме этой звериной ласки в его глазах.

Чтобы хоть как-то повлиять на ситуацию, я одергиваю руку и поднимаюсь.

Чтобы придать ситуации иную окраску и направить ее в другое русло, распрямляю плечи и тихо говорю:

– Уходи, а? Мы же вроде уже закончили? Если нет, так давай быстрее. У меня дела.

Ровной интонацией. Без намека на дрожь в голосе. Без намека на скрытый смысл. И провокацию. Так легко, будто я вправду этого хочу. По крайней мере, точно не против остаться вновь в одиночестве.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Но больше всего мне хочется подойти и обнять его сзади. Сомкнуть ладони на животе и потереться щекой о плечо. Поцеловать в шею и сказать что-нибудь дико глупое и наивное. Не по теме. Не к месту. И ни к этому дню.

Но менять тактику уже поздно. Как и совершать всякие легкомысленные поступки. На грани идиотизма.

– Какие? – он смотрит туда же, куда и я. Вдаль. За окно. На город. И говорит так же, как я – тихо и спокойно. Совсем без эмоций. Совсем. Рубашка на нем расстегнута. Белоснежная рубашка, оттеняющая золотистый цвет кожи.

– Да, какая тебе, бл?дь, разница? – через плечо, лишь немного повернув голову в его сторону. – Я в душ. А когда вернусь, то либо тебя здесь больше не будет, либо ты будешь в постели.

Его улыбка становится шире. И злее. В изгибах губ совсем не остается дружелюбия. Оптимизма. Симпатии. И что там еще бывает у нормальных людей, когда они улыбаются.

Непроизвольно отступаю. Надеяться на то, что сейчас все каким-то чудесным образом благополучно для меня закончится, то же самое, что прыгать без парашюта и верить, будто умеешь летать. Проще говоря, бесполезно. Это ясно по его глазам. И по их ледяному блеску. И по улыбке, в которой ничего не осталось.

Романов молча достает телефон и кладет его перед собой. Дотрагивается до сенсорного экрана. И секунду размышляет, задумчиво сдвинув брови. Мысль о душе загадочным образом исчезает. Растворяется от эффекта его неторопливых жестов. И тяжелого молчания. Не двигаясь, наблюдаю за ним. За каждым его действием.

– Все же проясним один момент, – наконец, говорит он и быстро набирает номер. – Прежде, чем вернемся к постели.

Когда он начинает диктовать мои данные невидимому собеседнику, на ум не приходит никакого другого слова, кроме как «пи?дец». Всему. Он диктует мою фамилию и уточняет, что она может быть другой, он диктует дату рождения и называет адрес больницы. А затем приблизительное число месяца и даже мои приметы. И потом уже коротко бросает:

– Жду ответа в течение десяти минут, – и отключается. Смотрит на меня. Вскользь. Не особо внимательно. И насмешливо интересуется: – Может быть, пока попросить принести еще кофе? Или хочешь позавтракать?

Стараясь не обращать внимания на подкатывающую тошноту и слабость в коленях, захожу в ванную комнату и включаю горячую воду. Огромное зеркало тут же покрывается матовым слоем пара, а воздух наполнятся микроскопическими водяными частицами.

Стараясь не обращать внимания на мелкую дрожь по всему телу, я скидываю с плеч тонкие бретельки сорочки и говорю:

– Нет аппетита.

В проем неплотно закрытой двери, я вижу, как Романов поднимается и неторопливо проходится по номеру, убрав в карманы руки. Останавливается у окна, возвращается к дивану. Он что-то тихо напевает и, похоже, находится в не самом плохом расположение духа. Или это мое отсутствие так на него влияет. А может быть, он просто в предвкушении.

Мобильный телефон продолжает молчаливо покоиться на столике. Но ровно через десять минут от начала отсчета, прозвучит сигнал к действию.

Я не хочу задумываться, чем кончится сегодня мой вечер. Я встаю под горячие струи воды и нажимаю на дозатор геля для душа. С удовольствием вдыхаю нежный аромат душистой пены, медленно растираю ее между ладонями, так чтобы получились тысячи цветных пузырей, а потом сдуваю их. Они разлетаются по душевой кабине и лопаются в каплях воды. А я улыбаюсь. И собственно, морально я готова послать все и всех на далекие четыре стороны, потому что, мне плевать, чем закончится сегодня мой вечер. Уже плевать. Возможно, если бы ни его тихое мурлыкание, во мне бы родилось сожаление. А так только мыльные пузыри.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

У меня есть свойство недооценивать ситуации. И людей. Мне всегда кажется, что хуже уже быть не может. В действительности, хуже всегда может быть. Там еще полно свободного пространства.

Прокрутим пленку немного вперед и выпустим из душа благоухающую меня в холодный молчаливый номер. Холодный, потому что дверь на балкон немного приоткрыта, и ветер свободно разгуливает по помещению, наполняя его утренней прохладой и городским шумом. Молчаливый, потому что, несмотря на присутствие Романова, тишина будто концентрированная. Она утратила любые эфемерные формы и приняла вполне ощутимое воздействие на кожу. Колючее и болезненное. Я уже знаю, что контрольный звонок прозвучал. Возможно, это случилось, когда я тщательно маскировала тональным кремом покрасневшие веки. Или когда растирала полотенцем влажную кожу. Когда подсушивала волосы. Или когда уговаривала себя не нервничать понапрасну. Потому как все, что могла я уже совершила.