Гранд - Януш Леон Вишневский

Он вернулся к размышлениям о своем возможном уходе.

Дети взрослые. Финансово они будут обеспечены. У него есть страховка, которую он на них перепишет. Дом с самого начала был записан на жену, так же как и участок под Гижицко, и квартира в комплексе в Устке. Завещание он написал еще два года назад, сразу же после нелепой и трагической гибели младшего брата, который разбился на вертолете в тянь-шаньских горах Киргизии. Он завещания не оставил. Бесконечные и безобразные судебные тяжбы с руганью и взаимными проклятиями тянутся до сих пор. Завещание, как бы пугающе ни звучало для человека возраста Йоахима, позволяет избежать подобных унизительных спектаклей.

Итак, с формальной стороны у него все готово.

Потом он читал о самоубийствах и самоубийцах. Он даже и не подозревал, сколько об этом написано! Особенно в интернете. Там гораздо больше о самоубийствах и убийствах, чем о свадьбах или рождениях. Исключая разве что рождение Христа. Техническая и практическая стороны. Со статистикой в табличках и цветными графиками. Когда, где, во сколько и прежде всего – каким именно способом. Самоубийство, оказывается, является своего рода досконально изученной и описанной наукой. Оказывается, вопреки создаваемому средствами массовой информации впечатлению, с жизнью добровольно расстаются чаще все-таки пожилые люди, а не молодые, а средства на их счетах и их пенсии имеют «фискальное значение для общества». Так пишет в своей статье, опубликованной в приложении к уважаемой «Файненшал Таймс», одна экономистка из Хельсинки, которая провела исследования по заказу и на деньги какой-то комиссии Евросоюза. В Финляндии процент самоубийств самый высокий, поэтому такие исследования для них наиболее актуальны и важны. Из таблички, приложенной к статье, следовало, что годовой оборот средств, оставленных на счетах самоубийц, превышает годовой оборот средств на вновь открываемых счетах, которые в Финляндии заводятся бесплатно. Впервые, пожалуй, в жизни Йоахим читал научную статью с таким гнетущим и неприятным чувством.

Потом он перешел к художественной литературе.

Ее тоже много, но большинство произведений – независимо от эпохи написания – проникнуто вертеровским романтично-патетичным восторгом. Такие книги он просто пролистывал и откладывал в сторону. Спокойнее, с толком и без излишнего трагизма писали о самоубийцах (из поляков – для Йоахима это было ближе) Ян Маркс, Брунон Холыст и Стефан Хвин. О первых двух он раньше и не слышал. Хвин писал лучше всех. Научно, аналитично, без соплей и слез, с исключительной объективностью. Он препарирует человеческую душу, как хирург скальпелем препарирует мозг, и находит и описывает причины радикального нежелания жить. Йоахим три дня и три ночи читал на чердаке его книги. Два толстых тома, каждый больше четырехсот страниц, не считая нескольких приложений. В процессе чтения Йоахим заметил, что самоубийство начинает приобретать для него если не смысл, то по крайней мере объяснение и оправдание.

Это после чтения Хвина он принял окончательное решение.

Через неделю он поехал с женой в банк. Переписал счета на детей. Хотел на обоих сразу, но в Польше это не разрешается, поэтому он оформил все на Марысю – она всегда заботилась о младшем брате. В тот же день позже он пригласил нотариуса на дом и оформил все документы на недвижимость. Жену он успокоил, солгав, что «сейчас самое время это сделать, потому что должны увеличиться налоги». Вечером, прежде чем подняться к себе на чердак, они с женой сели за стол в кухне. За чаем он ей сообщил, что «вероятно, поедет в середине июля на конференцию в Сопот». Она обрадовалась, взяла его за руку: «Я поглажу тебе ту голубую рубашку, – тихо произнесла она, – ты в ней такой красивый…» Он долго целовал ей руку. Ночью он сошел вниз и лег рядом с ней на постель. Она гладила его по волосам. Он прижался к ней как можно теснее. Прощаясь…

№ 404

Йоахим решил остановиться в отеле.

Дома у него бы не получилось. Для такого дела нужно полное одиночество. В совершенно чужом месте. Дома ты никогда не бываешь по-настоящему один. Даже посреди ночи, на пустом чердаке, закрытом изнутри на все замки. Дома невозможно отвлечься от хороших воспоминаний, связанных с этим местом, – слишком много в воздухе знакомых и родных запахов, слишком много узнаваемых голосов и звуков, слишком много картин и образов, которые встают у тебя перед глазами независимо от твоего желания.

Капающий кран на кухне, где ты купал своих детей в красной пластиковой ванночке, – она и сейчас лежит на чердаке в углу. Купание… это, пожалуй, были единственные моменты, когда он касался своих детей и их обнимал. Потом он уже только разговаривал с ними.

Жалобное мяуканье старой кошки под дверью соседа. Она, гонимая инстинктом, выходит на охоту поздним вечером и возвращается с добычей уже глубокой ночью, когда во всех окнах гаснет свет и все двери закрываются. И мяукает – и так жалобно, будто младенец плачет. Ему всегда было жалко ее, эту кошку, жалко и сейчас. Одно время он набрасывал плащ прямо на пижаму, выходил и стучал в соседскую дверь. Перестал так делать с тех пор, как однажды у него случился приступ, он споткнулся об игрушку, брошенную соседскими детьми в саду, упал лицом вниз на бетонную лестницу, сломал нос и вывихнул правую руку.

Стук колес проезжающего поезда. Смутные воспоминания о каких-то нежных прощаниях и встречах на вокзале, а сразу вслед за этим – как гром среди ясного неба – мучительно яркое воспоминание о пережитом ужасе, когда под утро, в тисках невыносимого отчаяния, под действием целого коктейля из лекарств, алкоголя и тоски, он с криком побежал напрямую через поле, чтобы лечь на рельсы и все наконец раз и навсегда закончить. Когда поезд подъехал, Йоахим был всего в нескольких сотнях метрах от него, запутавшись в колючей проволоке, которую кто-то предусмотрительно натянул вокруг своего участка. Как эпилептик в конвульсиях, он бился головой о твердую, смерзшуюся землю. Потом долго стоял на коленях с молитвенно сложенными руками, не отрываясь, смотрел на пути и плакал. Домой ему удалось вернуться затемно. Никто его не заметил. Он закрылся на чердаке и не выходил оттуда трое суток. При звуке проезжающих поездов он затыкал уши и накрывал голову одеялом и подушкой.

Успокаивающие, знакомые звуки обычной, рутинной, ежедневной возни внизу. В кухне, в гостиной, прихожей. Звон тарелок, еле-еле слышные звуки музыки из радиоприемника на холодильнике, звонок телефона, смех и возбужденные голоса детей и иногда Урсулы, свисток чайника, шум пылесоса, кукование кукушки в часах, вой кофемолки, стук в дверь, скрип несмазанных дверных петель, которые он давно обещал смазать, звук поднимающейся и опускающейся двери гаража, лай соседской собаки, когда выезжает машина Урсулы…

Нормальные, обычные звуки происходящей вокруг жизни.

А он больше не хочет жить. Наступил такой момент, когда продолжение уже не имеет для него никакого смысла. Ничто не может его заставить встать утром с постели и жить дальше, и нести свою ношу. Он считает, что каждый человек имеет право выбрать этот момент сам. Дату своего рождения нельзя выбрать самостоятельно, но должно существовать право выбрать самому дату собственной смерти. Это не значит, однако, что он может спокойно портить своим самоубийством этот дом и жизнь близким, которые здесь останутся. Потому что это разные вещи: умереть в своей постели от рака или повеситься на поясе от штанов.

Поэтому он и решил, что покончит с собой в отеле. Гостиничным номерам все равно, жив ты или нет. Утром появится горничная и, помимо грязных полотенец в ванной, найдет еще и труп. Может быть, она никогда в жизни не сможет об этом забыть, а может, забудет уже через неделю, может быть, она испытает шок, а может, и нет. Это в любом случае совершенно чужой человек. Для твоих близких она, разумеется, станет кем-то исключительным, потому что именно она первая увидела тебя мертвым. Но это единственное, что будет связывать ваши судьбы, ерунда, пустяк. А ты сам так никогда и узнаешь, как оно было на самом деле. Потом в присутствии прокурора и нескольких полицейских тебя оденут, положат на пол, заполнят какой-нибудь протокол и как можно осторожнее вынесут твое тело из отеля. Скорее всего через черный ход – тот, который для персонала, рядом с котельной, подвалом и прачечной. Чтобы не вызывать ажиотажа, не портить настроение, упаси боже, другим гостям отеля и прежде всего – не привлекать внимания журналистов. Это может ужасно повредить репутации отеля и даже – пусть и временно – негативно повлиять на «наполняемость номеров». Твое тело отвезут в ближайший институт судебной медицины, чтобы патологоанатом после рутинного вскрытия вписал в протокол фразу: «Чье-либо участие исключено» и поставил свою подпись. Тем временем они сообщат Урсуле. Попросят ее приехать как можно скорее, чтобы удостоверить твою личность, хотя она и так будет известна, ведь ты оставишь свой паспорт, водительские права и свидетельство о браке в конверте вместе с прощальной запиской из нескольких строчек. В ней ты напишешь, что это твое «обдуманное решение, ибо ты потерял смысл своего существования», и разборчиво подпишешься. Указав имя и фамилию. Ты ни у кого не будешь просить прощения в этой записке, никого не будешь обвинять, никому не признаешься, что любишь или когда-нибудь любил. Те, кому надо знать об этом, и так знают. А прокурора твои любовные дела волновать не должны. Урсула возьмет телефон на кухне, потому что как раз будет готовить обед. Она готовила каждый день, надеясь, что ты, может быть, все-таки спустишься со своего чердака и вы поедите вместе. Она выслушает, запишет адрес морга и замолчит. Она не будет показывать свои чувства чужому человеку. Это тебе в ней всегда нравилось. Потому что чувства – это вещь интимная. И в этих последних делах тоже. Их нельзя показывать абы кому. Потом она выйдет в садик перед домом, сядет на лавочку рядом с клумбой с тюльпанами, которые ты для нее давным-давно посадил, и будет плакать. Позвонит брату и скажет, что он должен отвезти ее в Гданьскую область. Брат останется ждать на стоянке, а она пойдет в морг «удостоверить личность покойного». И только когда вернется в машину, сообщит брату, что «ее Химек умер». Потом достанет телефон и позвонит детям.