Гранд - Януш Леон Вишневский

Он любил ее. Любил, как ни одну другую женщину в жизни больше не любил. И он больше никогда не ездил на Байкал. Потому что у него были Марцин и Марыся. Но он никогда не забывал ее…

Если бы не русский, который он так старательно и терпеливо изучал, ничего этого не случилось бы. По-русски, кстати, он тоже, несмотря на Паркса, не блеет. И это очень странно. Он говорил об этом гданьскому неврологу. Начал по-польски, но в какой-то момент перешел на английский, а закончил по-русски. И не было у него во рту каши при этом! Но этого придурка это вообще никак не заинтересовало. Никак. А ведь должно было бы. Даже больше как ученого, чем как врача. Йоахим имел свою собственную гипотезу на этот счет. Он считал, что Паркинсон повредил ему нейроны в той части мозга, которая отвечает за родной язык, то есть польский в данном случае. А выученные английский и русский находятся в других его отделах. И Паркс, видимо, до них еще не добрался. Но это вопрос времени. И он знал об этом. В конце концов томография его мозга будет выглядеть как сажа в черном ведре в темном подвале жилища слепца. Его черная субстанция (substantia nigra), когда ее сожрет Паркинсон, будет черной не только по названию. Она будет как чернейшая черная дыра в его черепе.

До того как залезть сюда, на чердак, по стремянке, он положил в мешок литровую бутылку вишневки от бабушки Юзефы, буханку хлеба, стеклянную банку с вареньем, айпод, который подарил ему Марцин, и все альбомы с фотографиями, которые нашел в ящиках. Он убегал от мира. Все чаще. На чердак под крышей. Иногда он проводил наверху несколько дней.

Когда Паркинсон усиливал свою хватку, он переживал это, как правило, именно здесь. Там он мог сколько угодно трястись, не пытаться управлять выписывающими кренделя ногами, истекать слюной и потеть. Но в эту ночь не только Паркинсон был причиной его эмиграции на чердак. На Йоахима напала самая обычная ностальгия. Не депрессия, а именно ностальгия.

Он их друг от друга прекрасно отличал. Тоска при депрессии совершенно другая. Отчаянная, чужая, враждебная, полная злости вместо грусти, напряжения вместо расслабленности, разбавленная меланхолией и рефлексией. Как будто толстую иглу втыкают прямо в мозг. Она настигает внезапно, не усиливается и не ослабевает постепенно. К ней невозможно подготовиться. Ее нельзя описать и проговорить, нельзя выплакать со слезами. Тоска при депрессии с тоской при ностальгии не имеет ничего общего, кроме названия.

А в этот день на Йоахима напала именно что ностальгия здоровых людей. Точно такая же, какая у него бывала еще до Паркинсона и которую он чувствовал иногда, когда Паркинсон отступал и позволял забыть о себе на время.

Утром Йоахим ходил на кладбище. Отец умер в ночь с 23 на 24 июня – в Иванову ночь. И звали его Ян. А второе имя было Мария. Йоахим хотел его повспоминать. Потому и альбомы. Он перевернул только несколько страниц, вглядываясь в лицо отца. А потом смотрел уже только на себя.

Он родился в день смерти Сталина. Отец каким-то образом оказался в роддоме (Йоахим до сих пор не понимает, как ему это удалось). Это же были пятидесятые годы, тогда роддома были как крепости. А вот его отец, несмотря ни на что, каким-то образом туда пробрался – в Польше, не важно, в какие годы, и сегодня тоже так, всегда можно было все устроить. Отец сделал там фотографии. Черно-белые. Своим обожаемым советским фотоаппаратом, которому все вокруг завидовали. На одной из этих фотографий Йоахим лежит с только что отрезанной пуповиной в эмалированной раковине. Медсестра с широкой черной повязкой на рукаве халата – так было надо, Сталин ведь умер! – осторожно умывает сморщенное, покрытое смазкой лицо новорожденного. Он родился в результате переношенной беременности. Зеленые околоплодные воды сморщили его кожу, и лицо у него было как натруженные руки старой прачки. На соседней странице – похожая фотография его брата, который младше на четыре года. Очаровательный младенец. Как с сегодняшних рекламных плакатов ЮНИСЕФ перед Рождеством, только без фотошопа. Но зато с ручной ретушью, потому что обманывать было принято и тогда. Если бы в то время делали цветные фотографии, то красивый с самого рождения Филипек выигрывал бы все кастинги на рекламу присыпки для попки и складочек. А Йоахима в лучшем случае могли бы показывать на фейсбуке, открывая сбор денег для сирот в Бангладеш.

Первое причастие. Он в костюмчике и рубашечке, с галстучком на резинке. Его испуганное лицо испачкано гарью от пламени свечи. Над верхней губой. Он похож на миниатюрного Гитлера, с этими усиками и челкой, гладко зачесанной справа налево. Вокруг – сплошные ангелы в костюмчиках и платьицах. И только он такой – нуждается в ретуши.

Четвертый класс. Раздача табелей на дворе перед школой. Фотография цветная, если, конечно, считать, что гэдээровская ORWO – это цветная пленка. Йоахим в коротких штанах стоит рядом со здоровяком у красного флага. Выглядит он как лилипут при Гулливере. Полотнище флага лезет ему в лицо, и он испуганно сутулится, от чего выглядит еще меньше, чем есть на самом деле. И именно в этот момент отец делает снимок. Йоахим до сих пор помнит тот день. Буквально через секунду ветер сдунет красную ткань с его лица, но в альбоме этого не будет. На фото Йоахим навсегда останется советским пионером, который сморкается в огромное красное знамя. Все вокруг стоят серьезные и значительные, а он, как какой-то чокнутый, машет руками, отгоняя от себя красную тряпку. Однако если не считать досадного и постыдного инцидента с флагом, для него это был важный день. Лучшие ученики получали в награду дипломы и книги. Очкарик, который стоит на фотографии рядом с ним, доносчик и самый большой подлиза в классе, получил настоящую энциклопедию с цветными картинками. Йоахим давно о такой мечтал. Он собирал бутылки – даже от масла, мыл и сдавал. Старательно копил. И решил, что с пятого класса тоже будет получать книги. Это там, на том школьном дворе, он решил, что отныне всегда и во всем будет лучшим. И это было, наверно, самое неправильное решение в его жизни. Быть лучшим – это страшное решение. Особенно если ты принимаешь его для себя, а не, скажем, для родителей. Но он тогда действительно этого захотел. И потом хотел. До самого конца учебы. И еще долго потом. Стремление к совершенству – это проявление крайней степени эгоизма. И к тому же очень быстро вызывает зависимость – как наркотик. В крайних случаях – а он был именно таким крайним случаем – это стремление ведет к преступлению против близких. Ты лишаешь их своего внимания, времени, заботы, мысли, ты приносишь их в жертву, чтобы только пережить эту кратковременную эйфорию в ту секунду, когда ты стоишь на пьедестале.

Сегодня он понимает это лучше, чем когда-либо…

Восьмой класс, тот же самый школьный двор. Он получает награду из рук директора. У него подбит глаз и на носу пластырь. Накануне он подрался с качком из ПТУ по соседству с их школой. Речь зашла о Кинге, в которую Йоахим был влюблен по уши – как только можно быть влюбленным в пятнадцать лет. Этот детина сказал о ней что-то плохое. Йоахим подошел к нему и спокойным голосом попросил, чтобы он взял свои слова обратно. Детина его ударил. Йоахаим ударил в ответ. Когда у детины пошла носом кровь, подбежала Кинга с платочком. Йоахим не захотел на это смотреть. Убежал. И до сих пор, наверно, все думают, что он струсил. Кинга по крайней мере – если она, конечно, вообще его помнит, – точно…

Старшая школа. Гимнастический зал в Торуни. Он, абсолютно исключительное явление в истории школы, первый во всем – в вишневом костюме двоюродного брата. Слишком короткие штаны, отвратительные белые носки, коричневые ботинки со свернутыми набок каблуками. Нелюбимый, изгой. Потому что все знает лучше всех. Потому что его боятся даже учителя. Потому что он замкнутый и мрачный. На фотографии он танцует с девушкой выше себя на голову. На втором плане – ироничные улыбки соучеников…

Студенческий научный лагерь в Миколайках. Летом, после четвертого курса. Вся группа стоит перед палаткой. Девушки – в купальниках из варшавского «Юниора», парни – в облегающих плавках, которые сейчас носят только русские. Он – маленький, худющий, с надутыми гноем прыщами на лице. В руке держит несколько баночек. Все их достижения. Какие-то лягушки в стеклянных баночках. Он их и наловил. Струйки воды стекают по его телу. До самых плавок. На маленькой выпуклости на плавках – темное пятно. С этими кошмарными прыщами он выглядит как подросток, который к тому же описался…

Пять лет спустя. Цветные фотографии с венчания. Целых семь фотографий в альбоме. Она – в кружевном мамином платье, которое уже не может скрыть выпирающий живот. Он – в сером шерстяном костюме, в красном галстуке с белыми точками. Выражение ужаса на его лице, когда он забыл слова клятвы. Ксендз ему, правда, подсказывал, но это не помогло. Он просто задумался тогда и не слышал. Он на некоторое время просто перенесся в другое место. Мысленно он не присутствовал в этот момент в костеле. Да и душой, если говорить начистоту, тоже. Это был самый важный момент венчания, в этот момент все остальное должно исчезнуть. А вот не исчезло. Он и не помнит толком, куда именно перенесся. Скорей всего в свой рабочий кабинет. Он только все время перед алтарем чувствовал себя так, будто играет роль в каком-то любительском спектакле с торжественной органной музыкой на заднем плане. И к тому же он не верил ни в какого Бога. Его окрестили, не спрашивая согласия, да и затруднительно было бы у младенца это согласие получить, к первому причастию привели его путем эмоционального шантажа: «Неужели ты не можешь сделать это ради больной бабушки Юзи, чтобы она могла умереть спокойно!», а на венчание в костеле он согласился, уступив бесконечным слезам, просьбам, требованиям и настойчивости Урсулы. Да и будущие его тесть и теща, люди простые, хорошие, но деревенские, не смирились бы с тем, что отдают свою единственную дочку замуж без благословения Бога и ксендза. То, что зять при этом неверующий, они считали временной фанаберией ученого, которая пройдет со временем, как насморк. Он же, узнав за несколько недель до свадьбы, что родители невесты «построят Уленьке, Химку и внукам домик в Торуни», решил не сопротивляться особо. Он даже ходил – к великой радости Урсулы – на предсвадебные беседы, хотя легко мог достать соответствующие бумажки через кузена отца священника. Он вступал в этот брак не по своей воле и начал новую жизнь, отсутствуя во время самого важного момента венчания. И так было всегда – все многие годы потом. Он исчезал в самые важные моменты. Из выгоды, из лени, но чаще всего – из страха перед конфликтами и ответственностью. У него были готовы оправдания, куча оправданий: наука, работа, очередное научное звание, членство или председательство в очередных комиссиях, комитетах и обществах, публикации… И все это, конечно, для блага семьи. А как же…