Под чужими звездами - Павел Степанович Бобыкин-Эриксон

— Но нужно еще одно дело сделать. Пойдем запишем наш брак. Это необходимо для будущих виз на отъезд в Советскую страну.

Она обняла меня:

— Это обязательно?

— Да. Кроме того, мало ли что в море может случиться со мной.

— Ты меня пугаешь?

— Необходимо, пойми. — Я боялся, что проговорюсь насчет страховки, которую имеет право получить только жена в случае гибели моряка, но, к счастью, Аленушка легко согласилась.

Вечером этого же дня мы зарегистрировались в мэрии нашего района. Гостями был Петр Иванович с женой, сухонькой старушкой, странно говорившей по-русски, товарищи с «Олимпа», а также две подружки Аленушки из ателье, явно завидовавшие ей.

Два дня пролетели, как один миг.

«Мариголла» уходила в плаванье. Настал час прощания. Команда поднялась на борт, и судно тихо стало разворачиваться от пристани, удерживаясь лишь одним канатом с кормы. Я был у брашпиля, чтобы по знаку боцмана вытащить канат на борт. Аленушка стояла на краю причала. Ветерок теребил ее волосы и подол платья. Мы стояли почти друг против друга. Губы ее вздрагивали.

Раздался свисток боцмана. Береговой матрос сбросил трос с тумбы. Заворочался винт. Я включил брашпиль, канат неуклюже, медленно стал подтягиваться вверх по борту. Все… Связь корабля с землей оборвалась. Винт закрутился сильнее, вспенивая голубую прозрачную воду.

Я неподвижно стоял с опущенными руками, глядя на Аленушку. Она махала платком. Вдруг, подавшись вперед, закричала:

— Помни меня! Помни меня!

Я припал к фальшборту, закричал в ответ: «Помню! Помню!» Но мой голос терялся, судно отходило все дальше и дальше. Я уже не различал ясно Аленушку, и только ее крик звучал в моих ушах: «Помни меня! Помни меня!»

13

Если пароход стар и годится только на слом, дельный судовладелец не ставит его на прикол, а страхует на кругленькую сумму, берет груз и набирает команду. Пароход отправляется в рейс, подальше. Портовое начальство не имеет права выпускать в океан такое судно, но доллары закрывают глаза портовым властям, делают их немыми. Страховой агент также получает долю, и пароход отчаливает, уходит в последний путь, уходит, чтобы больше никогда не возвратиться в свой порт. В первый, даже небольшой шторм в океане старое судно, держащееся на поверхности только благодаря краске, гибнет. Хозяин получает солидную сумму страховки, а команда… До нее нет никому дела. Если моряки сумеют спастись случайно, это их счастье, Они получили хороший аванс, и судовладельца ни о чем не спросят. Все в воле божьей. В шторм гибнут и не такие старые калоши.

Бывалые, опытные моряки избегают работать на таких пароходах. Их называют «кораблями смерти». Только будучи в безвыходном положении, когда деваться больше некуда, поступают на такой пароход. Шенхауэры, вроде Роя Казинса, ищут отчаявшихся матросов и вербуют их на «корабль смерти». Таким кораблем была «Мариголла».

Первые дни рейса океан был спокоен, ласков. Бескрайняя ширь голубого простора казалась зеркалом, по которому медленно скользила наша старушка. И уныние сменялось надеждой, что «Мариголла» благополучно доползет до Владивостока. Судно делало по девять миль в час, и мы завидовали обгонявшим нас легким скоростным лайнерам. С каждой вахтой, с каждым днем я приближался к заветным берегам.

Я буду в России! От этой мысли кружилась голова. Еще недели две — и сойду на родной берег. О, какое это будет счастье! И я старательно высчитывал, когда «Мариголла» пришвартуется у владивостокского причала. Всего надо было пройти около семи тысяч миль. За сутки проплывали двести двадцать миль. Это значит, через двадцать восемь дней будет Владивосток. Только бы океан не рассердился.

Наконец показались сиреневые, в дымке утреннего тумана горы Гавайских островов. Мы приблизились к Малокаи и шли вдоль их берегов, с неповторимо красивыми тропическими лесами. Вошли в пролив Кайви, и в полдень в воротничке белой кипени прибоя перед нами открылся Гонолулу. Я никогда не видел такой красоты. Горы, зелень лесов, голубое безоблачное небо, синева океана — все вокруг было полно безмятежного покоя и очарования. На берегу — нарядные набережные с белыми дворцами в окружении пальм, клумбы с удивительно яркими огромными цветами, бульвары, залитые солнечным светом. На пристани моряков встречали смугло-шоколадные девушки с букетами и венками из этих небывалых цветов.

Соскучившись по твердой земле, мы поспешно сошли на берег, благо капитан разрешил до вечерней вахты побыть в городе.

Но… как и везде, за пышными фасадами центральных улиц и великолепных бульваров на окраинах, в грязных, вонючих норах, которые не сравнить даже с трущобами Рио-де-Жанейро, теснился бедный люд. И на фоне роскошной природы, великолепия набережных нищета этих обездоленных казалась еще безысходней. В большинстве тут, в жалких лачугах, жили гавайцы, китайцы, японцы, малайцы, люди многих национальностей, даже скандинавы, бог весть как попавшие в этот край. Всеми ими владел постоянный страх за завтрашний день. Грустно, очень грустно было, видеть как ребятишки окружали случайно попавшего в эти кварталы человека и протягивали грязные тонкие ручонки за милостыней.

Я поспешил на телеграф. Послал телеграмму Аленушке, и тут же мне вручили ее письмо. Оно пришло гораздо раньше нашего прибытия в Гонолулу. Трясущимися от нетерпения пальцами я открыл конверт. Целых шесть листиков написала она. Вчитываясь в каждую строчку, я с наслаждением читал ее письмо. И все же показалось до обидного мало. Тогда я вновь начал читать уже неторопливо, спокойно, позабыв обо всем, что окружало меня. Как хорошо все же иметь настоящего, верного и любимого друга.

А матросы с «Мариголлы» в это время пили, пропивая свои последние деньги, словно в предчувствии беды. В компании с военными американскими матросами заняли бар и под звуки джаза, оглушительно гремевшего со сцены, топили в вине свое отчаяние и страх перед будущим. Только утром, когда раздался хриплый гудок «Мариголлы», призывая команду на борт, опомнились. Вновь океан.

— Кажется, все хорошо. Сводка погоды отличная. Благополучно доберемся до азиатских берегов, — сказал капитан Робинс в кают-компании.

Это сообщение стало достоянием кубрика, и, хотя головы матросов трещали от попойки, стало веселее. «Мариголла» по-прежнему невозмутимо ползла