Йерве из Асседо - Вика Ройтман

тебя в голове проводка разлажена. Поплачь, и тебе станет легче.

– Но у меня нет никаких причин для слез, – сказала я. – У меня все хорошо. Это у других плохо.

Алена покрутила пальцем у виска:

– Можно подумать, что для слез нужны причины.

– А что, не нужны?

– А что, к тебе потом приходит злая училка и требует, чтобы ты написала доклад, по каким именно причинам ты пролила каждую слезу, с железным обоснованием, аргументацией и научными доказательствами?

– Понимаешь, – сказала я, – я не могу рассказать Тенгизу про Аннабеллу… то есть Владу, потому что за это ее стопроцентно выгонят, ведь калечить себя – намного хуже, чем безобидный столовый нож, а если она самоубьется в итоге, как обещала, то Тенгиз решит, что это на его совести. Я точно знаю.

– Никогда в жизни не слышала ничего тупее, – сказала Алена. – Откуда ты знаешь, что решит Тенгиз? И что будет, если она самоубьется здесь, в Деревне?

– Мы ей не позволим. Ты должна мне помочь. Это на нашей совести.

– Бред, – мотнула головой Алена. – Ты понимаешь, что это бред? Влада – манипуляторша. Она пригрозила самоубийством, чтобы превратить тебя в марионетку, которой сможет управлять. Смотрю, ей удалось.

– Ты поклялась, что никому не расскажешь, – напомнила я лучшей подруге. – Кроме того, это прописано в девятой заповеди нашей комнаты: мы никому никогда не разбалтываем наши секреты.

– Ты дуреха, – Алена печально на меня посмотрела, – ты не понимаешь, что тебя используют. Можно подумать, что ты в нее влюбилась, в эту царевну Несмеяну.

– Да не в нее! – вырвалось у меня.

– Бляха-муха, – пробормотала Алена с озарением, – неужели в Тенгиза? Я поняла: ты его вообразила трагическим героем из своих книжек, втрескалась по уши и вознамерилась спасти.

Кажется, я страшно покраснела. Не знаю, не уверена. Во всяком случае, мне захотелось провалиться сквозь землю, и чтобы меня поглотила разверзшаяся Голгофа, и чтобы никто не пришел на мои похороны, и чтобы все забыли мое имя, фамилию и прозвище отныне и во веки веков.

Смущение – самое мучительное чувство на свете.

Алена все качала головой, как озадаченная неваляшка, и цокала языком.

– Окстись немедленно, Комильфо. Ему лет сорок, если не все пятьдесят! Ты ему в дочки годишься… нет, во внучки… Твоя любимая Маша что, спит на ваших встречах, вместо того чтобы тебя лечить? Что за гон вообще?

Но Алена глубоко заблуждалась. Во всяком случае, я никакой любви не ощущала. И даже никакой влюбленности. Все это являлось делом чести и внутреннего благородства. Мои мотивы были светлы, непорочны и вызваны высоким чувством справедливости.

– Ты неправа, – выдавила я из себя. – Мне плевать на Тенгиза. То есть не плевать как на человека, но плевать как на…

– Если ты просишь, – Алена, вероятно, решила избавить меня от адских мук стыда, – я никому ничего не расскажу. Но это полнейший тупизм. Ты и так наделала делов…

Моя лучшая подруга осеклась, вспомнив, что несколько минут назад уговаривала меня, что я ни в чем не виновата.

– Фридман его уволит? – еле слышно спросила я.

– Почему? – не поняла Алена.

– Потому что я заболела и меня никто не лечил, а это ответственность вожатого – заботиться о здоровье подопечных.

– Не уволят, дура, – сказала Алена. – Ты думаешь, так просто найти хорошего вожатого для работы в интернате? Натан говорит, что мадрихи получают минимальную зарплату, что они вечно перерабатывают, работают во внеурочное время, а за дополнительные часы им никто не платит.

– Зачем же они это делают? – спросила я.

– Видать, из любви к искусству, – ответила моя лучшая подруга.

Алена, Натан и я тоже не избежали разбирательств. После того как я немного поправилась, а психолог Маша, вероятно, убедила командира мочалок, что я не страдаю галлюцинациями или, во всяком случае, страдаю ими не в тяжелой форме, Фридман вместе с Тенгизом вызвали нас в кабинет по одному.

Алене и Натану был сделан строжайший выговор вместе с предупреждением, и они получили наказание: вместо уроков они должны были заседать в библиотеке и писать сочинение об эффекте постороннего наблюдателя за актом физического насилия. Кроме того, им назначили убирать весь наш общажный корпус в течение месяца.

Потом в офис позвали меня.

Фридман возвышался в своем кожаном директорском кресле над Тенгизом, который от природы был выше командира мочалок, но сидел на низком школьном деревянном стуле, и вид у него был страшно злой. У Тенгиза, не у стула.

Фридман зачитал витиеватую лекцию об ужасах последствий покрывательства насилия, потом спросил, как я себя чувствую и помогают ли мне антибиотики.

– Не выгоняйте, пожалуйста, Юру, Семен Соломонович! – взмолилась я. – Ну пожалуйста! Ну неужели вы не понимаете, что из себя представляет Арт, а что – Юра?

– Прошу вас не обсуждать с нами ваших соучеников за их спиной, госпожа Прокофьева. Это не комильфо. Тем более что моральный облик Артема Литмановича к данному вопросу не относится.

– Это комильфо! – не выдержала я. – И очень даже относится! Тенгиз, скажи ему! Ты же знаешь, что Арт…

Тенгиз так на меня посмотрел, что я невольно оборвала свою пламенную речь. Потом сказал:

– Зоя, позволь взрослым решать, что комильфо, а что – нет.

– Но вы постоянно всё не так понимаете!

– Что именно мы не так понимаем? – вежливо поинтересовался Фридман.

– Всё! Всё вы не так понимаете! Зачем вы позвонили моим родителям? Они теперь переживают, думают, что мне здесь плохо, и жалеют о том, что они меня сюда отправили!

– Госпожа Прокофьева, неужели вы полагаете, что нам следовало скрывать от вашей семьи состояние вашего здоровья? Мы – партнеры ваших родителей, их временные уполномоченные, но нам их никогда не заменить, и они всегда были и останутся самыми главными людьми в ваших судьбах.

Мне захотелось разозлиться, но вместо этого дыхание перехватило, глаза предательски защипало, и я вонзила обгрызенные ногти в ладони, чтобы не разреветься.

– Семен Соломонович, – с подчеркнутым уважением сказал Тенгиз, – обещаю вам, что я разберусь с Зоей.

И тихо добавил несколько фраз на иврите. Потом опять перешел на русский:

– Зоя прекрасно понимает, что заслужила наказание. Она раскаивается.

Я попыталась понять, что сказал Тенгиз начальнику на иврите. Многие слова были мне незнакомы, но понятых было достаточно, чтобы осознать, что Тенгиз взбунтовался против начальника, решив выгораживать меня за свой счет.

Фридман бросил на Тенгиза странный взгляд, который показался мне угрожающим.

В последнее время мне слишком многое казалось.

– Тирага, хабиби, – “успокойся”, – бесстрастным тоном промолвил начальник, но слово “хабиби” прозвучало зловеще, как харкающее проклятие. – Ани эфтор отха ми-зе. Бишвиль зе ани по.

Должно