Йерве из Асседо - Вика Ройтман

сказала, что не уроки. Он поинтересовался: если не уроки, то что тогда я пишу? И я ответила, что всегда пишу, когда хочу что-нибудь кому-нибудь рассказать.

– И что же ты хочешь мне рассказать? – спросил Тенгиз.

Я сказала, что не ему, а в общем, то есть не хочу, а у меня просто такой способ справляться с моим внутренним миром. Это я процитировала слова психолога Маши со вчерашней встречи.

И тогда он сказал:

– Я хочу кое-что рассказать тебе. Пойдем в кабинет вожатых.

Я пошла за ним в кабинет вожатых, где он приготовил себе турецкий черный кофе. Я сказала, что тоже хочу черный турецкий кофе, хоть никогда черный кофе не пила. Он спросил, как мне его готовить – сколько ложек сахара и сколько ложек кофе, но поскольку я никогда его не пила, то сказала, пусть приготовит так, как готовит себе.

– Ты сперва попробуй, – сказал Тенгиз и протянул мне свой стакан, – это на любителя.

Кофе оказался очень горячим, очень крепким, очень терпким и очень горьким, без сахара, с резким привкусом и запахом какой-то восточной пряности. Так пахло на арабском рынке в Старом городе – лампами Аладдина, Сезамом, коврами-самолетами и почему-то средневековой Кастилией или Арагоном, Гвадалквивиром, который шумит и кипит или бежит и бурлит, я точно не помнила. Этот черный кофе мне сразу понравился, и я поняла, как много в жизни пропустила, никогда прежде его не пробовав.

– Ясно, – сказал Тенгиз.

Не стал забирать у меня стакан, а насыпал две переполненные ложки черной пудры из зеленого пакета с рисунком пальмы в еще один. Залил кипятком. Размешал. Постучал ложкой о стекло. Отхлебнул.

Сел за стол. Стал вертеть зажигалку между большим, средним и указательным пальцами. Пальцы у него были крупные и совсем не изящные.

– Что это за запах? – спросила я, принюхиваясь к содержимому стакана, чтобы не задохнуться от непроговоренных слов.

– Hell, – зловеще ответил Тенгиз.

Я содрогнулась.

– Хель. Как же это по-русски… Кардамон.

– А. Ага. – Я принялась старательно разглядывать мутную гущу, которая все никак не растворялась.

– Я понимаю, что Юра ни в чем не виноват, – сказал Тенгиз. – Мне это очевидно. То есть не совсем не виноват, но не он один виноват.

– Ну, хорошо, – сказала я, не отрывая взгляда от оседающей тьмы, хоть и несколько обрадовалась. – Почему же ты ничего не предпринимаешь?

Тенгиз не ответил. Вместо этого спросил:

– Зачем ты написала Заславскому?

Я испугалась, что опять наделала делов, и в ужасе воззрилась на Тенгиза. Но упрека на его лице не увидела, хоть он и сказал дежурно:

– Не комильфо так поступать. Никогда не стоит перепрыгивать через ступени иерархии. Держи это в голове, когда в армию призовешься.

Он помолчал.

– А чисто по-человечески ты правильно сделала, что написала, – сказал Тенгиз после паузы. – Все лучше бездействия. Правда, я бы на твоем месте поступил по-другому.

– По-какому? – спросила я.

– Я бы организовал всю группу и уговорил бы всех сражаться за своего одноклассника во имя справедливости. Группа – это сила. Необязательно во всем полагаться на старших – бывают ситуации, в которые взрослых не посвящают, и так должно быть. Вы имеете право хранить секреты. Но вы и сами на многое способны. Будете. Если станете когда-нибудь одной семьей, а не одесскими девочками и мальчиками из Москвы.

– Это помогло? – спросила я.

– Что помогло? – не понял Тенгиз.

– Мое письмо Заславскому.

– Понятия не имею, – ответил Тенгиз. – У дирекции программы “НОА” свои пути, и они неисповедимы. Но Антон мне позвонил, чтобы поинтересоваться, какие именно заповеди ты не соблюдаешь.

– Все я соблюдаю, – пробурчала я.

– Все, кроме “Не впадай в гнев”, “Не впадай в печаль” и “Не впадай в уныние”.

– Это не то! – всполошилась я. – Ты все путаешь. Это не еврейские заповеди, а христианские смертные грехи.

– Да что ты говоришь?! – Тенгиз сделал очень удивленное лицо. – Ну, значит, ты не соблюдаешь девятую еврейскую заповедь.

– Это какую? – Я не помнила их порядок.

– “Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего”.

– Я не произносила никакого ложного свидетельства!

– Ты уверена? – Тенгиз просверлил меня взглядом.

И я опять ужаснулась его проницательности. А может быть, просто Арт настучал ему на меня и рассказал, что это я позвонила ему на каникулах и сдала Юру.

Я опять уставилась на кофе.

– Пей, – сказал Тенгиз. – Остынет.

Я сделала глоток. Потом еще один.

– Вот и хорошо, – кивнул он. – Вот и прекрасно.

– Ты это мне хотел рассказать? – пробормотала я.

– Нет, – сказал Тенгиз. – Я хотел рассказать тебе про свою дочку.

Тут я испытала нечто странное, похожее на удар молотом по голове, или по сердцу, или по полу под ногами.

– Я, честно говоря, долго думал, стоит ли об этом с тобой говорить. Ты же умная девочка и понимаешь, что мы вас стараемся оберегать от своих личных проблем. Но в итоге я пришел к выводу, что скрываемые проблемы гораздо опаснее, чем те, которые у всех на виду. Тем более что существуют вещи, которые скрыть невозможно, хоть мы и пытаемся их засунуть поглубже, запереть на замок. А тогда они обретают тайную власть и работают как серые кардиналы, которых невозможно поймать и уличить. Они все разрушают из своего бункера, поэтому разумнее выпустить их на волю и так обезвредить. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я все прекрасно понимала.

– Это тебе психолог Маша сказала?

– Да, – почему-то признался Тенгиз. – Она неплохой психолог.

– Я знаю, – согласилась я. А про себя спросила: “И что же дальше?”

– Ничего, – ответил Тенгиз. – Я не знаю, что на свете может быть хуже, чем потеря ребенка, но иногда Всевышний посылает нам ужасные испытания, чтобы указать путь к исправлению.

– Ты что, религиозный? – удивилась я.

– Нет, – ответил Тенгиз. – И в бога не верю.

– Зачем же ты это говоришь?

– Не знаю. Может быть, чтобы найти какой-то смысл и какие-то слова.

– Лучше бы ты шел к психологу Маше, – зачем-то сказала я.

– Наверное, ты права, – не стал он спорить. – Наверное, я не должен был с тобой об этом говорить. Я не знаю, как правильно.

И надолго замолчал. Пил кофе, обхватив стакан обеими руками.

Тут я вдруг поняла, что давно перестала слышать его акцент. Он будто говорил на чистом русском языке. Мне нравилось, как он говорил. И нравилось, как он молчал.

– Никто не знает, – сказала я. – Наверное, этому не учат даже в психологических университетах.

– Но, смотри, – сказал Тенгиз, – ты знаешь, и я знаю, что ты знаешь, и ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь. Логично предположить, что правильнее