Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

курицы будто бы происходят (этому Фая не могла поверить). Стало быть, рассветало тогда только еще в Индии, а за окном клуба «Прогресс» стояла глубочайшая, полная звезд ночь.

Война Фаю взволновала, сон с нее слетел. Очень она эту баржу представила и себя, конечно, на ней. В морской форме. Ну да не это важно было, а важно, – что взрыв, и баржа треснула, как Фае представилось, пополам, с тем самым невыносимым звуком, который испугал ее вечером во дворе клуба. И одна половина баржи под воду тут же сгинула. С дядей. У Фаи только тетка была, но не в этом дело. А в том, что – гибель, разлука. И – случайно, вдруг. Все-таки кое-что Фая про смерть уже понимала. Хотя это было еще и не про смерть, а только про гибель. Она стала слушать дальше, но дальше какие-то Венины шуточки пошли и только иногда, негромко так, блаженно для Фаи: Агния, Агния, Агния. И снова Матя, да вдруг опять Солдатов, Ирушка какая-то. И снова Агния, Агния…

Окончательно Фая проснулась, как ей опять показалось, почти сразу. Проснулась от крика петуха прямо уже где-то над ухом. Проснулась уверенная, что не спала всю ночь. Уверенность эта была приятна – давненько ей уже хотелось взять да и не поспать всю ночь. Особенно было приятно, что и спать нисколько не хотелось. «Ай да я!» – Фая гордилась. Крик петушиный повторился, и Фая поняла, что это никакой не крик, а знакомый Фае по прежней жизни в клубах голос трубы. Собственно, за стеной сипела и кукарекала не труба, Фая в этом разбиралась. Это был альт. Кто-то там, за стеной, чем-то обо что-то постучал, видимо, строго. Альт смолк. И тут действительно запела труба. Взяла несколько высоких прекрасных созвучий, потом запела незнакомый марш. Марш был грустный. И это Фаю поразило. Марш в миноре. Не такой, как тягостный торжественный похоронный марш Шопена, а легкий, довольно быстрый, но грустный. Труба пропела одну чистую мелодию, не стала повторять ее и смолкла. Мгновение спустя за стеной возникла знакомая Фае по прежним клубам обычная репетиционная какофония, где все инструменты играли сразу, и каждый свое, и почти все фальшивя и хрипя.

Тут только Фая обратила внимание, что лежит раздетая и под одеялом. Выходит, она все-таки спала ночь. Да еще так, что не заметила, как мать уложила ее по всем правилам. Настроение у Фаи упало. Утро как-то сразу словно потемнело, вернулось во вчерашний горький вечер.

Хрипловатым и вместе с тем грудным, негромким, но очень слышным голосом – шкаф усиливал его, как виолончель, – мама спросила:

– Ты знаешь, что это сейчас играли?

Фая не ответила. Мать подождала и продолжила:

– Это «Прощание славянки». Польский марш.

Мать снова подождала ответа и, не дождавшись, снова продолжила:

– Даже не марш, наверное. Какой-нибудь полонез был, постепенно в марш превратился. Его все любят.

Говорила она с паузами, то ли ждала ответа, то ли сама с собой. Потом еще помолчала. И вдруг запела:

– Не плачь, не горюй,И горьких слез не лей…

И снова шкаф-виолончель усилил ее голос, живой его трепет пробежал по сухим доскам клуба «Прогресс» и достиг притаившейся Фаи. Незаконченная строка, которую спела сейчас мать, повторяя только что отзвучавшую мелодию, сделала с Фаей что-то странное, незнакомое еще. Горький горячий комок подступил к горлу, ей показалось, она сейчас заплачет, но слез не было, глаза были сухие. Фая не могла не только ответить матери, она и пошевелиться сейчас не смогла бы. Из этого состояния, из этого странного напряжения не было выхода.

– Фаечка, ты что, маленькая?.. Ведь ты же не спишь. И почему ты не разделась? – Фая молчала. – Обиделась? Я знаю, обиделась. А ведь я тебя встречала вчера. На крыльце. А потом слышу – бежишь. Тут Веня Урасов с Матей своей голодной: «Не найдется у вас, чем кошку покормить? Только она рыбу не ест…» Слышишь, Фая, рыбу не ест!.. Да что ж ты молчишь-то? Еще, что ли, чего-нибудь копишь?

И опять Фая не ответила. Мать рассердилась.

– Слушай, это ты от обиды, что ли, ноги не вымыла и все полотенце изгвоздала? Великолепно! Надулась, чтобы ноги не вымыть! А мама пусть стирает. Да еще объясняется, извиняется! Ну и, – мать подыскивала, что сказать, – чихать я хотела!

Фая не всхлипнула, а что-то такое вырвалось у нее из горла, вроде смеха. Но это был не смех, и мать все через тот же шкаф, сквозь глухое и невообразимое уханье оркестра поняла это, и в тот же миг – то есть действительно в тот же миг, как это только мать умела, – она была возле Фаи.

А Фаю трясло, ее переполняло ужасное, внезапное чувство вины вперемешку с остатками обиды и с чем-то еще непонятным, незнакомым совсем, что впоследствии окажется Фаиной гордостью, гордостью, которую не заметили, которую попирают. Мать будет называть это упрямством, а пока они еще обе не знали, с чем встретились. Но самой Фае казалось, что это простая и хрупкая мелодия марша, печального марша билась в ней и не могла выйти наружу. Фаю трясло, она не плакала, пока не заплакала мать. И тогда наконец ее прорвало, она разревелась так, что серое трикотажное платье мамы промокло на животе. И как только платье промокло, мать плакать перестала. Перестала жалеть себя и Фаю вместе, а стала жалеть только Фаю. Как всегда, когда Фая плакала, а бывало это довольно редко, на Агнию Ивановну находило спокойствие, совершенно бесслезное осознание того, что она – последняя инстанция, что за ее спиной нет никого, перед кем можно поплакать, и что Фая плачет перед ней одной. А время, когда мать сможет плакать перед Фаей, уткнувшись в ее живот, еще не настало. И как всегда, даже не воспоминанием, а так, тенью, возник Сергей, Фаин отец, при котором Агния плакала несколько раз, но – не ему. Фаины слезы его трогали больше, но все-таки он был свободен и от ее слез. Он был свободен от них обеих, от Агнии и Фаи. Он хотел быть от них свободным, и у него получалось.

– Мама, как там дальше?

– Где? – не поняла мать. И сразу же поняла: – В «Прощании славянки»?.. Сейчас попробую.

Она дождалась, когда оркестр за стенкой снова захлебнулся и затих, и запела с начала:

– Не пла-ачь, не горю-у-йИ го-о-рьких слез не лей,Покре-епче поцелуй,Когда вернешься с ла-ге-рей.Под луной серебрятся озе-о-о-ра…

А дальше она не помнила и замолчала.

И внезапно, набрав воздуха в легкие, еще раз, только уже в полную силу, во весь свой сильный и глубокий, так никогда толком в жизни не пригодившийся голос повторила последнюю строку:

–