Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

обращался он опять к Фае: – Вовсе не падал! Это потолок подо мною провалился. А я черт знает как зацепился, на руках повис – и спрыгнул. Клуб-то гнилой, только сверху доски новые. А внутри – старая конюшня. Стенам, балкам, потолку лет полсотни. – Потихонечку взгляд его перекочевал с Фаи на Фаину мать, и обращаться он стал к ней. Взгляд у него был спокойный, насмешливый, его можно было бы определить как наглый. Но был Веня не наглый, потому что совсем незлой. Просто такая уж у него была физиономия: загорелая, широкая, непробиваемая. Он со всеми удобствами, широко устроился на крыльце и принялся рассказывать историю клуба «Прогресс».

Время от времени урчала Васька, и тогда Веня запихивал под рубашку Матину голову. Фая сидела с краешку на диване, потихоньку гладила Ваську, поглядывала на Веню и не поймешь о чем размышляла. Мать слушала вроде бы внимательно.

– Ну да, была развалившаяся еще во время войны конюшня, а клуб «Прогресс» из нее получился летом пятидесятого года. Весной, в самую распутицу, на станцию Буртым поездом-малайкой приехал Солдатов. Что такое малайка – знаете? Малайка значит по-татарски «мальчик». А поезд так называют шестичасовой, рабочий, потому что маленький – пятивагонный, и потому, что мальчиков с работы и на работу возит, на Сталинский завод. Я раньше тоже мальчиком на заводе работал, на малайке, на крыше, ездил, пока не закашлял чересчур. Целый час на крыше или в тамбуре – зимой зябко. А Солдатова вы знаете? Нет? Он человек большой, сейчас министр в Москве. А был – и в войну тоже – директором нашего Сталинского завода. Крупный человек. Габаритный. Ну, неважно. Пока неважно. В Буртым он приехал, потому что здесь всегда не совхоз-колхоз, а подсобное хозяйство Сталинского завода было, и вдруг ему пришло в голову узнать, как у нас тут с посевной. Вот он и сел на малайку, я думаю, с большим трудом, потому что мальчики и за место на крыше, бывало, дрались. Хотя Солдатова все в лицо знали. Думаю, потеснились. Думаю, даже, у окошка сидел. И с народом, думаю, общался. Я же говорю, народный человек, хотя и габаритный. Тогда иначе как по железке и не добраться до Буртыма было, дороги развезло. Вышел он на станции, стоит в своем габардиновом пальто и белом шарфе. На голове кепка. На ногах, я думаю, туфли. А народ с вагонов поспрыгивал и потек по домам, не глядя на грязь. Мальчики в основном в сапогах резиновых выше коленок весной и осенью здесь ходят, увидите еще. И вы заведите, иначе в октябре – апреле в город вам никогда не съездить. Видели лужок между станцией и поселком? Так это не лужок, а топь. Летом сверху подсыхает, зимой застывает. Значит, стоит Солдатов в габардиновом пальто у станции, а в контору, которая видна, рукой подать, пройти не может. Конечно, доброволец в сапогах какой-то сбегал, сообщил. И конечно, из конторы в тот же момент главный агроном Кокоулин на племенном рысаке Загривке, запряженном в бричку, за Солдатовым выехал. Отчаянный Виктор Варфоломеевич Кокоулин человек был. Сняли его. И сын его Валька Кокоулин такой же. В тюрьме сейчас сидит. Мой одногодок. Скоро выйдет, познакомлю. Ну и, конечно, Загривок в топи увяз вместе с бричкой. Загривок по брюхо, бричка по ступицы. Тогда Кокоулин Виктор Варфоломеевич прыгает с брички в грязь и, естественно, тонет по коленки. Но идет, как в атаку. Он человек пехотный, с войны капитаном пришел. Что уж он чувствовал, в брюках и туфлях по колено в грязи шагая, не знаю. Думаю, туфли боялся оставить. Нет, серьезно. Ну и злился, наверно, на Солдатова. А за себя бояться – нет, не боялся. А может, и боялся. Хотя в чем его вина? По агрономической части в подсобном хозяйстве все терпимо было. Вышел он на бугорок из грязи с большим достоинством. А Солдатов стоит, как стоял, руку за лацкан макинтоша заложил, так еще наш Сидоров любит закладывать, стоит, стало быть, и Кокоулина Виктора Варфоломеевича в упор не видит. Тот здоровается, этот – не слышит. Постоял Кокоулин, постоял, папиросу достал, в зубы вставил. А прикурить нечем, спички забыл. Ни у кого просить не стал, развернулся да и пошел к бричке, через ту же грязь. За спичками как бы. Два шага по грязи сделал, Солдатов ему: «Стой! Иди сюда. Прикури». Хотелось Кокоулину не оглядываться. Хотелось. Но все же оглянулся на Солдатова и вернулся. Прикурил. А Солдатов ему сказал: «Значит, так. Даю вам миллион. И чтобы через три месяца здесь бетонная дорога была. Через три месяца приеду, устроим в клубе общее собрание. А в клуб я по новой дороге вот в этих туфлях пройду. Понятно?» Повернулся, на станцию ушел. Через два часа, когда поезд-малайка из Кукуштана вернулся, домой уехал. Миллиона Солдатов не дал. Но сто тысяч дал. Ну, ладно, дорога – хотя кто, из чего ее тут строить будет? Да и денег мало. Но клуб-то, клуб откуда взять? Ведь и его нет. Была во время войны хибара, да сгорела. Однако надо выкручиваться. И выкрутились! Запросто. Военные помогли, тут тогда часть стояла. Бракованных бетонных плит навезли и где-то в июле на засохшую грязь по-складывали. Плит хватило на полкилометра дороги – от магазина до старой конюшни. Из конюшни и решили клуб соорудить. Труднее всего тес доставали. А так – общественность подняли, пионеров-пенсионеров, солдатики опять же. Увлеклись, весело было! Октябрьские уже в клубе праздновали. Решено было его «Прогрессом» назвать. Кокоулин Виктор Варфоломеевич предложил. Аркашке-художнику – был тут такой, кстати, конюх – заказали вывеску написать к празднику. Да запил он, не написал. А Солдатов не приехал. На повышение пошел. Где дорога?.. Утонула, конечно. Через год. А клуб – вот он. – Веня похлопал по крыльцу ладонью. – И вывеска наконец-то готова.

Фая и Васька уже совсем засыпали. Странно, что мать не замечала этого, не гнала укладываться. И нет чтоб Фая этому радовалась. Совсем нет. Тут мать словно почувствовала:

– Фая, спишь ведь совсем, иди укладывайся с богом.

Сонная Фая встала с дивана, попробовала посмотреть на мать внимательно, в глаза, но, как Васька в вечер после птичника, мать на взгляд не ответила. Смотрела она на Веню и что-то такое спрашивала про Солдатова. И Фая, пробормотав «спокойной ночи», с Васькой, покорно висящей у нее под мышкой, поплелась за шкаф. Там, возле топчана, на котором постель была уже разобрана, стоял алюминиевый таз с водой.

В голове у Фаи кто-то, вроде Хамидки, глядящей