Последний еврей Багдада - Макс Кратер

В свое время именно здесь — в библиотеке — Фансани нашел бесценные сведения об обстоятельствах случившегося двести лет назад завоевания его исторической родины. Эта информация полностью изменила жизнь египтянина, направила обычного человека по новому пути, открыла ему глаза на его предназначение. Теперь он рассчитывал здесь же отыскать сведения о своем происхождении и очень надеялся, что на этот раз они не перевернут вновь все с ног на голову.

Нужные ему документы были оставлены в доме. Фансани копался на полках, подбирая относящиеся к делу таблички, сверял их друг с другом, затем опять углублялся в поиски. Потрескивали фитили в лампах, узловатые пальцы бегали над вдавленными в шероховатую глину строками. Вот договор о продаже имения, где жили и работали родители. На нем дата — почти совпадающая с датой его рождения. Вот список всех невольников, приписанных к поместью — всего их восемнадцать. Немного. Да и хозяйство-то было небольшое. Шестнадцать рабов переправили на другие объекты торгового дома: одних на постройку канала, других на кирпичный завод.

И вот ведь незадача, все они умерли в течение года. Лодка, на которой плыли одни, перевернулась. Остальных завалило породой прямо на дне глиняного карьера. Совпадение? Возможно.

Оставались двое. Вот строчка о его матушке: переведена сюда, в Вавилон, и не куда-нибудь, а в этот дом, стало быть, под присмотр самого Эгиби. Такой чести удостоилась лишь она одна.

Еще был Лакуна-мельник. Его Фансани помнил. Недавно продавали мельницу, возник вопрос, куда девать старика. Новому владельцу он был не нужен, и тот отказывался заплатить даже чисто символическую цену. Понять рачительного человека не трудно: как владелец раба, он брал бы на себя обязательства по его содержанию до самой смерти. Сколько еще протянет дряхлый дед, неизвестно. Дохода он не приносит никакого, а провиант получает исправно. Сторговались на том, что Лакуна останется при нории[79], а небольшую сумму на еду и одежду ему будет по-прежнему выделять Эгиби.

До мельницы Фансани домчал без остановок. Хлестал коня так, что тот едва не свалился замертво. Старик сидел под навесом, скрестив ноги, и смотрел как медленно вращается водяное колесо. Увидев управляющего, замахал рукой.

— Привет тебе, слуга моего благодетеля. Извини, что не встаю. Ноги ноют, сил нет. К непогоде, видать. Чем обязан? Неужто хозяин волнуется, что я слишком засиделся на этом свете? Передай ему, пусть не переживает, скоро уже уйду.

— Напротив, я тебе, дед, деньжат привез, — бодро произнес Фансани, спрыгивая на землю.

— Так не время же еще. Рано. И потом, зачем самому-то в такую жару… Располагайтесь, господин, к своему удобству.

— Эгиби помнит о своих людях. Спрашивал вот недавно о тебе.

Управляющий огляделся в поисках места, куда бы присесть. Кругом все было засыпано какой-то белесой массой — не то мукой, не то пылью, а скорее всего просто смесью того и другого.

— Истинная правда звучит из уст твоих, — закивал такой же белой головой, как и все вокруг, старик, — хозяин, долгих лет ему жизни, всегда о нас заботился.

— Да и дело у меня к тебе есть, — Фансани протянул мельнику несколько мелких монет.

Тот взял их трясущимися руками и каждую тщательно ощупал: вблизи Лакуна видел совсем уже плохо.

— Слушаю тебя, щедрый человек.

— Ты ведь знал моих родителей. Вы работали и жили вместе.

Управляющий еще раз обвел взглядом все вокруг и решил, что лучше постоит.

— Я много с кем и работал, и жил. Было и это.

— Расскажи мне, как умер мой отец.

Мельник прошамкал беззубым ртом, как бы пробуя просьбу на вкус.

— Помню замечательно: паук его укусил. Ты же знать про то должен.

— Верно, Лакуна, эту историю я слышал много раз. Но теперь хочу выяснить подробности. Какое, к примеру, тогда было время года?

Мельник потер дрожащей рукой плешивую макушку.

— Пожалуй, что осень, — произнес он, — или весна. А может и лето. Не помню я, милый. Помню, что боги гневались на нас в тот год: засуха долгая была, каналы обмелели. Одна грязная жижа вместо воды. Зимой-то такого не случается.

— Расскажи мне все, как было.

— Да и рассказывать-то особо нечего. Закричала, значит, твоя матушка. Я-то раньше всех поднялся. Во дворе работал. Когда эти вопли услыхал, схватил цеп и бегом в дом. Там на кровати батюшка твой — мертвый уже, и паук этот прям по руке его ползет. Мелкий, черный, но с красным брюхом. Самка, стало быть. Я ее-то в сторону стряхнул, да как цепом шандарахну. Прямо в лепешку. Тут уж и другие понабежали. След от укуса на шее нашли, так что все равно спасти твоего папашу никто бы не смог. А так по-тихому во сне ушел.

— Цеп-то откуда у тебя взялся?

— Так говорю же, работа с утра у меня была. Ячмень с вечера не обмолотый остался. Худой урожай из-за засухи, а все же собрали кой-чего.

— Точно ли ячмень? Не овес, не пшеница?

— Точно. Как тут перепутать-то? Пшеницу с овсом бабы молотили. Так заведено ведь.

Фансани понимающе кивнул головой. Действительно, с ячменем работать доверяли только мужчинам, так как из него делали затем хлебное вино. А пшеница и овес считались женскими растениями.

Теперь все сошлось. Ячмень на землях, принадлежащих Торговому дому Эгиби, всегда сеяли в первом полугодии и жали в первый летний месяц. А затем, уже во второй заход засевали пшеницу с овсом. Значит погиб отец или, правильнее теперь говорить, тот человек, которого все считали его отцом, именно летом.

— А может быть, запомнил ты что подозрительное в тот день, до него или после? — задал Фансани последний вопрос.

— Ничего такого не припомню. Все буднично шло. У меня радость была — Сорбон в гости приехал. А вот смерть твоего батюшки, помню, его приезд и омрачила. Он и не погостил-то толком поэтому. Уехал вскорости.

— Уж не тот ли это Сорбон, который начальник гарнизона? — удивленно протянул Фансани.

— Это сейчас, милый человек, начальник гарнизона, а тогда он еще никем таким не был. Только-только службу-то начинал. Я же его с детства помню. В деревне соседней родился, малец. Осиротел рано, бегал к нам, подкармливал я его. Другие-то хуже к нему относились — кому рот-то лишний нужен да еще из чужих. Бывало, что и обижали. Шустрый и смышленый вырос, все вверх по служебной лестнице карабкался. А сейчас совсем важным гусем стал — не объявляется. Забыл старика. А я вот его помню. Озорной парнишка все за змеями да скорпионами гонялся. И не страшно ему было. Сейчас вот за ворьем всяким гоняется. Такой же безбоязный.

Обратный путь Фансани проделал в глубокой задумчивости. Мерин, оставленный седоком в покое, поначалу еле плелся и, лишь завидев издали стены Вавилона и почуяв близость конюшни, прибавил ходу.

Совершенно очевидно, что в документах не было никакой ошибки. Человек, который по бумагам проходил как отец египтянина, таковым быть не мог. Умер он аккурат в тот день, когда приехал Сорбон.

Сейчас гарнизонному начальнику за пятьдесят, — попытался подсчитать управляющий, — значит когда родился он сам, молодому служаке было лет двадцать или что-то около того. Вполне себе состоявшийся человек, обладающий массой навыков в том числе и таким опасным, полученным в детстве, как умение обращаться с ядовитыми змеями и насекомыми.

Искать долго мотив, которым мог руководствоваться Сорбон, не пришлось. Матушка, как рассказывали люди ее знавшие, была редкой красавицей. Воспылавший страстью к юной египтянке, злодей пробрался ночью в комнату супругов и подложил каракурта в постель Фенуке.

Даже не так все было, — поправил сам себя Фансани. — Душегуб специально направил жало паука в шею спящему, ведь укус в любое другое место мог и не быть смертельным. К тому же опаснейшая тварь могла и юную прелестницу цапнуть, а этого расчетливый воздыхатель допустить не мог.

Наверняка, случившееся должно было показаться крайне подозрительным всем, кто жил в поместье, кроме, пожалуй, бездетного мельника. Он в Сорбоне, это видно даже сейчас, души не чаял. Почти родительское чувство затмило голос разума. Потому и жив остался. А с остальными убийца вскоре расправился.

Только вот матушка ему не досталась. Или…

Фансани хлопнул себя по лбу так, что от неожиданности мерин под ним вздрогнул. Все сошлось! Они с Сорбоном примерно одной комплекции. У них одинаковая форма носа, и подбородки похожи. И даже наклонности, — вынужден был признаться сам себе ошарашенный внезапным выводом управляющий. Как люди говорят: «смоква от смоковницы не далеко падает».

Как он добился благосклонности бедной вдовы? — задал сам себе вопрос египтянин и тут же ответил на него: да просто запугал. Знал ли он, что рабыня Эгиби от него понесла? Вне всяких сомнений. Но и тут угрозами заставил бедную женщину молчать. Она, наверняка, догадывалась, что муж ее погиб не случайно, и вынуждена была с этим жить, потому как поделиться своими подозрениями ни с кем не могла. Не пойдешь же с этим к хозяину, который уже тогда, будучи человеком крайне расчетливым, всячески способствовал продвижению способного молодого человека по службе. Рабыне он бы не поверил, даже после того, как были убиты все остальные бывшие обитатели имения, ведь все эти смерти выглядели как череда несчастных случаев. Так и умерла матушка, не вынеся этого бремени.