Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века - Кирилл Юрьевич Зубков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он шел медленно, сознавая, что за спиной у себя оставлял навсегда то, чего уже никогда не встретит впереди. Обмануть ее, увлечь, обещать «бессрочную любовь», сидеть с ней годы, пожалуй — жениться…
Он содрогнулся опять при мысли употребить грубый, площадной обман — да и не поддастся она ему теперь. Он топнул ногой и вскочил на плетень, перекинув ноги на другую сторону.
«Посмотреть, что она! Ушла, гордое создание! Что жалеть: она не любила меня, иначе бы не ушла… Она резонерка!..» — думал он, сидя на плетне.
«Взглянуть один раз… что он, — и отвернуться навсегда…» — колебалась и она, стоя у подъема на крутизну.
<…>
Наконец она сделала, с очевидным утомлением, два-три шага и остановилась. Потом… тихо обернулась назад и вздрогнула. Марк сидел еще на плетне и глядел на нее…
— Марк, прощай! — вскрикнула она — и сама испугалась собственного голоса: так много было в нем тоски и отчаяния.
Марк быстро перекинул ноги назад, спрыгнул и в несколько прыжков очутился подле нее.
«Победа! победа! — вопило в нем. — Она возвращается, уступает!»
— Вера! — произнес и он таким голосом, как будто простонал.
— Ты воротился… навсегда?.. Ты понял наконец… о, какое счастье! Боже, прости…
Она не договорила.
Она была у него в объятиях. Поцелуй его зажал ее вопль. Он поднял ее на грудь себе и опять, как зверь, помчался в беседку, унося добычу…
Боже, прости ее, что она обернулась!.. (Гончаров, т. 7, с. 617–618)
Как и в эпизодах с Ульяной и Татьяной Марковной, автор и нарратор тщательно следят за скромностью, почти избегая прямых высказываний и описаний. Мысли и чувства Марка и Веры передаются, однако не полностью, в результате чего остается неясным, что же между ними происходит. Очевидно, что участники этой сцены плохо понимают друг друга — оба они оборачиваются и смотрят друг на друга в надежде, что другая сторона уступит, и воспринимают встречный взгляд как знак капитуляции в любовной «схватке». Тем не менее нарратор обходит именно те моменты, которые позволили бы дать оценку происходящему. Он способен к интроспекции, то есть знает чувства и мысли героев, однако принципиально не сообщает, чем руководствовались Вера и Марк[358]. К тому же даже, казалось бы, объективные оценки происходящего оказываются здесь под сомнением. Так, заключающий сцену и главу комментарий нарратора продолжает оборванную фразу Веры («Боже, прости…») — неясно, чья перед читателем точка зрения.
Как кажется, причина такого умолчания связана со своего рода моральной и политической самоцензурой. С одной стороны, Гончаров не хотел и, вероятно, не мог — ни морально, ни эстетически, ни по цензурным причинам — описывать интимные детали полового акта. С другой стороны, приведенная сцена исключительно важна для оценки Марка — несомненно наиболее идеологически нагруженного образа в романе. Едва ли не все писавшие об «Обрыве» авторы сходятся на том, что отношения Марка и Веры служат Гончарову примером, чтобы опровергнуть враждебную ему философию «нигилизма», — повторим, что представления Марка о любви основаны на атеистических и социалистических идеях и предполагают прежде всего плотскую связь и отказ от принципа семьи[359]. Уже цитированный выше Щедрин отметил, что большинство поступков Волохова скорее напоминает не о последователе современных взглядов на семью, а об обычном хулигане. Как кажется, чтобы понять «антинигилистическое» послание, заложенное в «Обрыве», следует внимательнее рассмотреть, что же дает для понимания этого персонажа сцена с Верой.
В приведенном выше объяснении по поводу «аморальных» сцен из своего романа Гончаров ссылался на роман Джордж Элиот «Адам Бид», который позволяет прояснить смысл соответствующих эпизодов. Трудно сказать, на каком языке писатель читал это произведение и читал ли вообще. Вероятно, ссылка на Элиот появилась благодаря похвальной статье П. И. Вейнберга о ее творчестве, опубликованной в «Отечественных записках» в 1869 году, в разгар споров об «Обрыве». Творческие принципы Элиот (отказ от сатиры и идеализации, внимание к бытовой жизни, симпатия к героям) в изложении автора этой статьи были очень близки к гончаровским; более того, критик цитировал высказывание писательницы о собственном сходстве с голландскими художниками, с которыми Гончарова, как известно, сопоставлял А. В. Дружинин[360]. Сюжет с «соблазнением» из «Адама Бида» в этой статье излагается так:
Этот благородный Артур, который сначала так дорожит честью, этот человек, для которого самоуважение значило гораздо больше чьего бы то ни было чужого мнения, мало-помалу падает под бременем собственных бесчестных поступков.
Необыкновенно глубоко и тонко изображены в мягкосердечном, отчасти избалованном Артуре переходы от одного чувства и ощущения к другому; борьба между долгом и желанием — борьба, в которой он, так сказать, перехитряет долг всевозможными уловками и увертками, подсказываемыми ему желанием <…>
«Мы, — говорит автор, — не перестаем извинять себя, пока другие еще уважают нас. Наше нравственное чувство знает тон хорошего общества и улыбается, когда другие улыбаются; но когда человек, осуждающий наши поступки, не стесняется называть их резким именем, тогда это чувство начинает действовать против нас»[361].
Эта характеристика, как представляется, во многих отношениях применима именно к Марку Волохову. Разумеется, гончаровский герой с самого начала не заботится о «чести», однако мотив раскаяния, которое Марк испытывает под влиянием осуждения со стороны, действительно очень напоминает об Артуре, по крайней мере в том виде, в котором он описан у Вейнберга. Волохов осознаёт свою вину под влиянием разговора с давним поклонником Веры Тушиным, который резко осуждает его поступки. Проводя параллель с романом Элиот, Гончаров особенно акцентирует именно это раскаяние. Не приводя пространного внутреннего монолога Волохова целиком, обратимся только к его началу:
Он припомнил, как в последнем свидании «честно» предупредил ее. Смысл его слов был тот: «Помни, я всё сказал тебе вперед, и если ты, после сказанного, протянешь руку ко мне — ты моя: но ты и будешь виновата, а не я…»
«Это логично!» — сказал он почти вслух — и вдруг страшно побледнел. Лицо у него исказилось, как будто около него поднялся из земли смрад и чад. Он соскочил с плетня на дорогу, не оглядываясь, как тогда…
Далее, он припомнил, как он, на этом самом месте, покидал ее одну, повисшую над
