Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века - Кирилл Юрьевич Зубков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
<…>
«Эту главу в романе надо выпустить…» — подумал он, принимаясь вечером за тетради, чтобы дополнить очерк Ульяны Андреевны… — «А зачем: лгать, притворяться, становиться на ходули? Не хочу, оставлю, как есть: смягчу только это свидание… прикрою нимфу и сатира гирляндой…» (Гончаров, т. 7, с. 444–445)
В результате сексуальное влечение и в так и не завершенном романе Райского, и в «Обрыве» Гончарова значимо не столько для развивающегося действия, сколько для эстетического спора о том, насколько применимы к Райскому и Ульяне образы Шекспира и можно ли включать в роман подобные эпизоды. Хотя автор явно иронично оценивает рассуждения своего героя, он их почти никак не корректирует. Прямой вывод, который цитировался выше, появляется уже в конце многочисленных рассуждений о природе романа: «Надо также выделить из себя и слепить и те десять-двадцать типов в статуи, — шепнул кто-то внутри его, — это и есть задача художника, его „дело“, а не „мираж“!» (Гончаров, т. 7, с. 445). Этот вывод, конечно, очень важен с точки зрения философии искусства и оценки артистических талантов Райского (см. предыдущий раздел), однако он уводит от откровенного описания любовного свидания: понятно, что подобную рекомендацию можно было дать Райскому и по совершенно другому поводу.
Впрочем, в «Обрыве» есть и другие рискованные с цензурной точки зрения эпизоды, которые как раз принципиально значимы для сюжета. Наиболее скандальными из них оказались сцены, посвященные «падениям» — сексуальным связям до брака, которые для Гончарова и многих его читателей были намного более серьезным нарушением моральных норм, чем супружеские измены[354]. Гончаров считал, что Тургенев позаимствовал одну из основных линий «Обрыва» и написал свой роман «Накануне» как «продолжение Веры и Волохова»[355]. Именно этот тургеневский роман вызвал в литературной критике серьезный скандал, поскольку в нем без морального осуждения описывается любовная связь двоих героев, которые не женаты[356].
В «Обрыве» рассказываются две такие рискованные истории, связанные с Татьяной Марковной, старой девой, управляющей имением Райского (в романе ее называют «бабушкой»), и обитающей в этом имении девушкой Верой — главными героинями романа. Гончаров несомненно осознавал, что изложение этих историй может оцениваться как безнравственное. В не опубликованном при жизни «Предисловии к роману „Обрыв“» писатель оправдывался перед своими неназванными критиками (установить, кто конкретно имелся в виду, довольно сложно; вероятно, среди прочих имелась в виду М. К. Цебрикова, осуждавшая Гончарова за чрезмерную моралистичность и ханжество):
Одни, ригористы, упрекают меня за то, что я простер роман двух главных героинь, Бабушки и Веры, до так называемого «падения», которое возмущает, кажется, нравственное чувство строгих блюстителей нравов. Некоторые из них пробовали ссылаться на английские романы, в которых будто бы описания нравов не выходят из круга принятых ограничений.
Не знаю, как отвечать на этот упрек, на это несколько рутинное понимание чистоты нравов, с одной стороны, и ограничение прав писателя — с другой. В ответ я могу сослаться также на некоторые образцовые английские романы и, между прочим, одного из лучших новых авторов, это Джордж Эллиота, и именно на роман «Адам Бид» — и больше ничего не прибавлю.
Из другого лагеря, напротив, слышится упрек в том, что я не отступил от узкой морали и покарал в романе и Бабушку и Веру за падение, или за «грех», как называет это Бабушка.
Романист — не моралист, не законодатель — скажу я в свое оправдание: он только живописец нравов. Я взял на себя задачу поставить вопрос: «определяется ли „падение“ женщины тем фактом, каким привыкли определять его, или натурою „падающих“ женщин. Нравственные, чистые натуры, как Бабушка и Вера, обе виноваты в факте, но пали ли они?»
Относясь объективно к этому вопросу, я должен был тоже добросовестно-объективно изобразить и то, как отразились последствия факта на таких натурах, как обе героини, и на тех нравах в той среде, в которой обе они жили, и притом двадцать, тридцать лет тому назад[357].
Можно было бы подумать, что целью в романе становится оправдание «павших» женщин, которые, с точки зрения автора, все же сохраняют «нравственные, чистые натуры», и осуждение «нравов» и «среды», не готовых терпимо отнестись к «факту» сексуальной связи до брака. В тексте романа, однако, ситуация явно значительно более сложная: моральные оценки тесно связаны с политическими.
В отличие от описания свидания Райского и Ульяны, эпизоды с Татьяной Марковной и Верой рассказаны в «Обрыве», пользуясь выражением Гончарова, не как «факты». Описание «падения» Татьяны Марковны представляет собою изложение очень ненадежных слухов о событиях сорокалетней давности (главный герой слышит о них от местной сплетницы, которой, в свою очередь, рассказала их пьяная «баба», узнавшая обо всем от своего мужа-садовника):
…граф подстерег rendez-vous Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous… Нет, нет… — Она закатилась смехом. — Татьяна Марковна! Кто поверит!
<…>
— Дальше? — тихо спросил он.
— Граф дал пощечину Титу Никонычу… <…> Он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой садовничий нож и чуть не зарезал его…
<…>
— Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» — и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться… (Гончаров, т. 7, с. 747)
Райский, слушающий эту историю, постепенно осознаёт, что она очень правдоподобно объясняет нынешнее положение бабушки и ее отношения со старым другом дома Ватутиным. Тем не менее подробности «решительного rendez-vous» и даже его реальность оказываются в романе под вопросом. Сама форма изложения ставит под сомнение и как бы нейтрализует факт «падения». Как кажется, именно это Гончаров имел в виду, когда рассуждал о своих целях: по сути, читателя должно интересовать не то, действительно ли Татьяна Марковна некогда согрешила со своим поклонником, а то, насколько это может изменить ее образ, умаляет ли это ее «нравственную натуру». Эпизод с бабушкой ускользает от наблюдения и строгого цензора, и сурового моралиста: в конце концов, остается неясно и не столь уж важно, что же с нею случилось.
Однако центральное место в романе отведено, разумеется, эпизоду с «падением» Веры, повествование о котором ведется с помощью уже охарактеризованной выше сложной системы нарративных средств. Испытывающие сильное влечение друг
