Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

черных костюмах, пошитых у самых что ни есть дорогих портных. Словом, театральный бомонд. То здесь, то там мелькают возбужденно-озабоченные лица критиков, от того, как они оценят премьерный спектакль, зависит его будущая судьба; в программке – обратите внимание, первая строка сверху – незнакомое имя; кто-то из постоянных зрителей смутно припоминает: раньше эта актриса подвизалась на вторых ролях.

– Как вы сказали, подвизалась? Великолепное слово, – элегантная дама (язык не повернется назвать ее: пожилая) обмахивается программкой, как китайским веером. – В наши дни такие исконно русские слова – раритет.

– И не говорите! – ее соседка, чуть помоложе, но не менее элегантная, горячо и охотно подхватывает. – Нынче все больше на олбанском или как это у них называется…

Обменявшись интеллигентными репликами, точно верительными грамотами, дамы (одна подвизается в департаменте культуры, другая тоже где-то служит) обращают ностальгические взоры в прошлое, где обе были театралками, не пропускали ни одного мало-мальски заметного спектакля. Золотой век советского театра – для них отнюдь не пустой звук.

– А помните?

Разумеется, помнит: очереди в билетную кассу; дешевые места на галерке, предел мечтаний – первый ряд второго яруса.

– Если бы кто-то мне сказал, – вторая дама доверительно склоняется к первой: между своими такое возможно, – что я, простая советская девочка Наташа, буду вот так, по приглашению, в первом ряду партера…

– Ах, как я вас понимаю! Кстати, вы удивитесь, я тоже Наташа.

– Напротив, мне очень, очень приятно, жаль, что мы не встретились раньше, когда еще можно было… – она испуганно замолкает. Другая делает вид, будто ничего не слышала, есть такие намеки, которые лучше не расслышать, даже в разговоре между своими: сегодня свой, а завтра… Она энергично обмахивается программкой: – Душно, не правда ли? – неудачная реплика. Случайная собеседница может подумать, будто она ее понимает и, страшно сказать, поддерживает. – Я… Я имею в виду шампанское, раньше, в театральных буфетах…

– Как же мне не помнить! Настоящее, с малюсенькими такими пузыриками!

– Ой, с пузырьками! Обожаю!

Они обмениваются осторожными взглядами, будто пробуют кончиком сапога неверную болотистую почву: «Советское шампанское» – бурда, к которой они не прикасались, дай бог памяти, лет двадцать.

Для сидящего в аппаратной света болтовня зрителей – не более чем белый шум, равномерный звук, вроде водопада. В отличие от цветных шумов (розовый – сдавленное шипение, коричневый – звенящая тишина), белый шум убаюкивает, в том числе совесть. В наше, такое нервное, расхристанное, время процесс убаюкивания поставлен на поток: набираешь в любом поисковике «шум дождя» или «звуки водопада» – и спи спокойно.

Он потягивается с хрустом, как человек, дó смерти уставший от рутинной работы, однообразной и бессмысленной. Все одно и то же – из века в век, из года в год, изо дня в день.

– Господи, да когда ж это кончится!

Реплика, обращенная невесть к кому, – сказать по правде, он, сидящий у себя на верхотуре, не верит ни в бога, ни в черта, – эта реплика, брошенная в сердцах, повисает в густом, пропитанном человеческими миазмами воздухе. Отточенным движением зажигая боковые порталы, театральный бог горестно вздыхает: человеческими, слишком человеческими, чтобы принимать происходящее в зале, а тем более на сцене, всерьез. После стольких-то читок и изнурительных репетиций, когда все говорено-переговорено.

– …Телефон я, разумеется, отключила. А в антракте – смотрю, звонила сестра. Я хотела перезвонить, мало ли, что-нибудь срочное. А у мужа телефон на вибрации. Вдруг как завибрирует. Мы как раз шампанское пили. Я говорю: не бери. А он: это Сергей. Приветствую, говорит, Сергей Иваныч. Не могу, мы с супругой в театре. Да не будет, говорит, ничего, они же не сумасшедшие. Обычно я не лезу в его дела, а тут, сама не знаю, будто дернуло меня. Кто это, спрашиваю, они? А он рукой махнул. Ерунда, говорит. Пока доехали, пока поужинали… А ночью звонок. Просыпаюсь, голова как в тумане. На часах половина пятого…

Она замолкает, словно прислушивается к голосу сестры. Голос «младшей» срывается в крике.

– Вы не представляете, чтó она мне кричала! Я пытаюсь объяснить, говорю, ты не так поняла, быть такого не может…

Она перебирает клавиши. Прислушиваясь к немудрящей мелодии, я ловлю знакомые ноты громогласной сюиты, все последние месяцы лившейся из телевизоров.

– И что сестра?

– Вроде успокоилась. Одно, говорит, меня радует: отец до этого не дожил. При чем тут, спрашивается, отец? Ложись, говорю, спать, утро вечера мудренее. Утром созвонимся. Вот увидишь, завтра все кончится.

– А дальше?

– Дальше ничего. Я звонила, она не брала трубку. Господи, я-то чем виновата?..

Меня накрывает волной стыда. Не обыкновенного, житейского, а влажного, от которого потеют руки. Стыд, который я испытывала, накатывал волна за волной, словно я – не я, а героиня английского романа (мягкая обложка на крайнем стеллаже родительской библиотеки), стою одна-одинешенька на пирсе; ветер, дующий с моря, приносит запахи тлена вперемешку с гниющими водорослями, но все пронизывает резкий запах моей сопричастности тому, что вершится там, внизу, на рвущейся, точно парусиновая ткань, земле.

– …Уж если на то пошло, мы тоже пострадали. Сорвались с насиженного места. Я не хотела уезжать. Это муж настоял. Раньше я его таким не видела. Мрачный, глаза потерянные. Ходит из угла в угол: поехали, поехали, все равно жизни не будет… Как вы думаете, это надолго?

У меня не хватает духу сказать ей правду.

– Ладно мы, мы свое прожили. А дети? – она шепчет, словно боится, что нас подслушают. – Ваши дети тоже в Германии?

– У меня дочь. Она в Петербурге.

– К кому же вы летите?

– Не к кому, а куда. – Я называю швейцарский город, где проходит конференция, посвященная итогам наших «девяностых»; где меня попросили выступить с докладом на «русской» панели.

– Выступить? – она смотрит недоверчиво. – А почему вас?

– Так уж получилось.

– И что вы им скажете? У вас есть хотя бы тезисы?

Я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. В той пространственно-временной аномалии, где мы оказались, ее вопросы больше не имеют смысла. Кем бы мы себя не воображали, все наше прежнее осталось по другую сторону времени.

У меня слипаются веки. Пытаясь побороть напавшую на меня сонливость, я широко открываю глаза.

III

На экране моего кинотеатра появляется закавыченная надпись.

«208-й день».

Теперь, думая о Сереже, Мария во всем винила себя. Зачем она настаивала, пеняла сыну: лишний раз не навестишь бабушку, не поможешь старому человеку. Плоды ее воспитания обернулись против нее. На звонки Сережа не отвечал. Ни на звонки, ни на эсэмэски, состоящие из двух слов: «Пожалуйста, отзовись». Утром, 21-го, наконец-то ответил: «Я