Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

в порядке». Следом раздался звонок. С незнакомого номера, такие она обычно сбрасывала – либо реклама, либо откровенные жулики: последнее время их развелось видимо-невидимо, ловят простаков, вымогают деньги, – но этот отчего-то приняла.

Голос сына – только с хрипотцой и на слух вроде бы постарше – доносился издалека.

– Выдвигаемся завтра. Короче, если не буду выходить на связь, не волнуйся.

– У тебя новая симка?

– Нет. Дали позвонить.

– Господи, да где ты?

– Там же, где вчера, я тебе писал… Да, вот еще что. Эсэмэски мои сотри. Будут спрашивать, говори, все пучком. И вам того же желает.

Здесь ей показалось, что голос сына усмехнулся.

– А Мишане скажи, чтобы не рыпался, даже не думал.

– Алё, алё! Какому Мишане?

– Так и передай. Мишаня умный, он поймет…

Голос сына прервался звуком, похожим на хлопок.

В трубке что-то булькнуло, но не отключилось. Вслушиваясь, Мария ловила признаки жизни – то слабое шуршание, будто кто-то (она понятия не имеет кто, не может себе представить) движется ползком в высокой сухой траве; то мерное пощелкивание – сквозь едва уловимый треск, напоминающий звуки метронома, пробивалась мелодия военного марша. Флейты и литавры, приглушенные, словно потусторонние, но от этого не менее явственные, будили ее память.

…Тем утром, уходя на работу, мать предупредила: после школы не задерживайся. Дверь не открывай, сперва спроси – кто? Ответят: с телефонной станции.

В кухне играло радио. Мать никогда не выключала, боялась воров. Говорила: захотят взломать дверь – прислушаются. Будто воры – дураки, не отличат живых людей от тех, что выступают по радио.

Передавали концерт по заявкам; работницы Оптико-механического объединения, перевыполнившие план по производству фотоаппаратов, заказали военный марш в исполнении хора имени Александрова. Узнав мелодию с первых тактов – этот марш они разучивали на уроке пения, – она увлеченно подпевала. Когда раздался звонок, вскочила, выбежала в прихожую.

– Что ж ты так? Открываешь кому попало – не спрашиваешь.

Пожилой дядечка, выросший на пороге, предъявил заказ-наряд. Потом спросил, есть ли в доме стремянка. Забрался, просверлил в стене дырку, протянул с лестницы провод. Мария ждала, когда он, наконец, уйдет. Ей не терпелось позвонить школьной подруге, та жила в доме напротив – окна в окна; пока у Марии не было телефона, им приходилось переговариваться знаками.

Предвкушая Наташкино удивление, она сняла трубку: вместо долгих гудков в телефонной трубке раздавалось шуршание и слабое потрескивание. Вечером, когда пришла мать, выяснилось, что телефон им поставили исправный, просто параллельный. Мария плохо успевала по физике, и потому ей представилось, будто существуют две жизни: одна, в которой есть ее школа, районный Дом пионеров, где она занимается в театральной студии; двор с чужими гаражами – мальчишки на них забираются и спрыгивают; и другая, она подумала: потусторонняя, где нет ни студий, ни гаражей, ни дворовых мальчишек.

Наташка, с которой она поделилась своим открытием, вскинула темные брови:

– А мы с тобой где?

В начале двухтысячных Наташка с мужем и новорожденной дочерью эмигрировала в Германию. По какой-то еврейской линии или квоте. Мать сперва не поверила, переспросила: «По еврейской?» Когда еврейская линия подтвердилась, сказала: «Не понимаю. Жгли их, жгли, травили, как тараканов…» Она попыталась возразить: «Те, кто жгли, давно умерли». – «Те умерли. Другие народились».

Лет через пятнадцать Наташка неожиданно объявилась. Идя в ногу со временем, переписывались по электронке. В каждом Наташкином письме жалобы на немцев. «Для них мы – люди второго сорта». Когда Мария спрашивала: «В чем это выражается?» – Наташка отвечала: «Да во всем», – и охотно перечисляла обиды: на местных чиновников, распределявших муниципальные квартиры: «Мы, когда приехали, претендовали на четырехкомнатную. Те сперва обещали, а потом передумали, дали трехкомнатную»; на училку в местной школе, которую заканчивала ее дочь: «Я говорю, поймите, девочка сложная, талантливая. В России ее ждала бы карьера пианистки». Угадай, что эта старая грымза мне ответила? «Занятия, говорит, музыкой – удовольствие не дешевое, мало кто из нас может себе позволить. Если вы, говорит, могли, зачем было уезжать? Жить в чужой стране, на социальное пособие…» Мария подумала: а действительно, зачем? Постоянные нападки на немцев оставляли впечатление мелочности – но Мария с собой боролась: как бы то ни было, ее подруга оказалась не просто в чужой стране, пусть и не гостеприимной, а на перекрестье неразрешимых противоречий. Она подумала, исторических – значит, сколько ни живи, их никогда не избыть. Однажды не выдержала: «Если все так плохо, возвращайся», – и, стараясь выразиться как можно деликатнее, упомянула евреев, которым не стоило так уж обольщаться.

Тут-то и выяснилось, что люди второго сорта – вовсе не евреи.

– Для немцев мы все на одно лицо. Из России – значит, русский.

Так Мария осознала, что Наталья больше не сравнивает себя с немцами – а стоит перед ними, гордо выпрямив спину, чувствуя у себя за спиной другой, огромный и непобедимый народ. Последние годы, словно воспаряя над былой мелочностью, Наталья всерьез увлеклась политикой, принимала активное участие в мероприятиях, организованных русской диаспорой, – но не всяких, а непременно исторически окрашенных; таких, как «Бессмертный полк» – победное шествие в память о советских солдатах-освободителях; выходила с фотографией деда, погибшего в тех самых краях, где она теперь жила.

Может быть, именно тогда – вспомнив давний разговор, в котором она впервые поделилась с подругой своим «телефонным» открытием: рассказала о двух параллельных жизнях, – Мария наконец поняла: все эти двадцать с лишним лет, пока она училась в театральном, спорила с матерью, ругалась с мужем, растила Сережу, страдала от того, что Главный обходит ее вниманием, не дает настоящие роли, – Наталья непрерывно, изо дня в день, доказывала себе, что она есть.

Я ловлю проницательный взгляд своей соседки: если я собралась перевести стрелки на никому не известную Наталью, моя попытка негодными средствами не удалась.

Она говорит:

– Как вы смотрите на то, чтобы ваша Мария выступила с заявлением? – ее глаза модератора «русской» панели сверкают неподдельным энтузиазмом. – Может получиться эффектная сцена. Только представьте: спектакль заканчивается, актеры выходят на поклоны…

– Не понимаю, что ее может к этому подвигнуть.

– Как – что? Гражданская ответственность. В конце концов, ваша Мария – деятель культуры. – Заметив мою усмешку, она сбавляет обороты. – На худой конец, страх. Страх матери за единственного сына, которого у нее отняли и отправили в неизвестном направлении.

– Уважаемые дамы, не ссорьтесь, – в разговор вступает ее небрежно, но дорого одетый муж; по совместительству основной докладчик. – При теперешнем положении вещей хороша любая мотивация.

– Даже… – я пытаюсь подобрать подходящее слово. – Даже безнадежная?

– Мотивация не бывает безнадежной, – он смотрит на меня укором. – Безнадежным