Тирания Я: конец общего мира - Эрик Саден

в раз приходится констатировать, что рассчитывать можно только на себя, – и еще иногда на близких и клановые связи, – а это так или иначе усугубляет разобщенность индивидов. Заставляет видеть не столько ближнего, – у которого в конечном счете одинаковое с тобой положение, – сколько возможный вектор, направленный вразрез с твоей собственной волей. Словно идея разделения – почти раскола – поселилась в умах, задав ситуацию, в которой каждый существует внутри виртуальной сферы, и стоит только кому-то вольно или невольно попытаться в нее проникнуть, он тут же будет отброшен, а от смертельного удара никто не застрахован даже в споре за место в очереди[158]. Когда нарциссические раны, обыкновенно врачуемые молча, наносит нам даже частная жизнь, – притом что в ней, казалось бы, практически все можно делать по-своему, – как будто сказывается эффект критического перенасыщения: мы убеждаемся, что, где бы ни находились, давление не прекратится, и ярость выплескивается наружу как знак того, что должны быть моменты, когда ничто наконец не мешает нашей личной свободе. Здесь мы имеем дело не столько с зачатками гражданской войны, о которой часто говорят в последние годы, – у нее обычно религиозные или идеологические мотивы, – сколько с крайним напряжением коллективной психики, из-за чего всюду создается климат, в котором в любой момент может разразиться гроза.

Такое положение подрывает общественную жизнь через эффект повторения и может прогрессировать, что ведет к аномии: это понятие Эмиль Дюркгейм определяет как все более частое пренебрежение общими правилами и различные проявления хаоса. Парадокс в том, что эта ситуация присуща обществу-иллюзии, которое, несмотря ни на что, кажется, продолжает существовать, оно прошито законами, нормами, обычаями, и этот скрытый двойной принцип дезориентирует нас больше и больше. Государство утрачивает «монополию на законное насилие», по знаменитой формуле Макса Вебера, а массы полагают, что они вправе – или просто волюнтаристски решают – присвоить эту монополию себе, поскольку государственная власть перестает признаваться вследствие всевозможных ошибок прошлого и упущений в настоящем.

Токвиль вполне допускал тиранию большинства. Возможно, сегодня мы убеждаемся, что она возможна. Но это большинство в наши дни атомизировано и существует не как организованное целое, а как скопление душ, сохраняющих дистанцию недоверия или воинственность по отношению как к политическим высказываниям, так и к другим людям. COVID-19 – из-за риска передачи вируса от человека к человеку и вытекающих экономических последствий – лишь усугубит разрыв. Очевидно, в этом и есть тоталитаризм множества: единственный приоритет – личные взгляды, поскольку в собственных глазах мы прежде всего жертвы, лишившиеся возможности рассчитывать на общество, и на этом основании полагаем само собой разумеющимся и законным присваивать некоторые права. В этой среде может случиться что угодно: злоупотребления, угрозы, грабежи, акты насилия, работающие на постепенное воцарение атмосферы страха.

Это не революционный террор 1793 года во Франции, когда отдельные группы были объявлены враждебными, потому что принялись уничтожать фракции, представляющие для них политическую угрозу. Этот террор устанавливают индивиды, навязывающие свой порядок – импульсивно или сочтя это целесообразным. В такой среде велик «фашистский потенциал», по выражению Адорно[159], то есть «высока степень расположенности» к фашизму. Но это фашизм совершенно нового вида, управляемый не авторитарной партией, а расплывчатым умонастроением, с которым распространяется мысль о том, что первичным должен быть не действующий закон, а закон тех, кто больше всех чувствует себя осмеянным, невзирая на политико-юридические и экономические нормы – они расцениваются как несправедливые. Вторя этому, Ханна Арендт формулирует такую тревожную идею: «Господство обезличенного никто настолько не означает отсутствия господства, что при известных обстоятельствах способно оказаться одной из самых мрачных и тиранических форм правления»[160].

Не исключено, что в «посткоронавирусные» годы обозначится новая разновидность фашизма. Он будет иначе скроен, и начало ему положит не власть в попытке подчинить своей идеологии тела и души, а толпы индивидов, полагающихся каждый на собственное кредо, выкованное прежде всего ресентиментом и решимостью любой ценой урвать свой кусок пирога. Потому его можно определить как индивидуальный атомизированный фашизм, когда поведением управляет только субъективность – прозревшая, реваншистски настроенная и упорная. Такой фашизм будет скрытым и будет предполагать дальнейшее распространение в зависимости от глубины грядущего кризиса и ответных мер, которые попытаются принять. И ознаменует конец общества, каким мы его знаем с XVIII века, то есть объединения, включающего множество индивидов, структурированного на основе разделяемых всеми исходных положений, принципов, правил – и даже истин, – и определяющего при общем согласии условия приемлемой коллективной жизни.

В 1950-х годах Альбер Камю, осознавая неразрешимые проблемы либерального индивидуализма, безусловно подразумевавшего возвеличивание сингулярности каждого, правда в ущерб императиву взаимной поддержки, – сообразно логике, которая с тех пор не переставала становиться жестче, – сформулировал возможную линию морального и политического поведения как «солидарность одиночек» («solitaires solidaires»). Теперь, когда этот сюжет близится к завершению, перед нами совсем другая формула: изолированность антагонистов. Что же нам остается перед лицом этой угрозы, как не пытаться всеми силами вернуть полноту смысла единственному значимому императиву: устанавливать наиболее соразмерное и гармоничное напряжение между каждым отдельно взятым индивидом и коллективным порядком.

Если наше фундаментальное одиночество останется таковым, то, чтобы жить с ним, нам в конечном счете дано одно из двух. Либо трагизм и отчаяние, которые неизбежно ввергнут нас в уныние, и мы будем время от времени потрясать кулаком или бряцать оружием, представляя, что жизнь продолжается. Либо динамика, стимул надежды, когда мы протягиваем друг другу руки и стараемся охватить всех плодотворными связями через соответствующие институты и множество конкретных дел на ниве повседневной жизни. История движется через драмы и страдания. И она же внушает вечную мысль, что мир – всегда, но особенно когда намечаются столь тревожные перспективы и активное участие становится моральным долгом, – может, порой неожиданно, вопреки фактам и прогнозам, менять направление.

Заключение

Политика свидетельствования – наше всё

Первым в декабре 2019 года тряхнуло административный центр провинции Хубэй – город Ухань. Люди начали заражаться неизвестным вирусом, и число заразившихся стало быстро расти. Вскоре подтвердилось, что вирус передается от человека к человеку, и вереницы заболевших потянулись в больницы. Показатели смертности, фиксировавшиеся изо дня в день, с самого начала дали экспоненциальный рост. Опасаясь эпидемии в национальном масштабе, власти решили закрыть одиннадцатимиллионный город, запретив выезд и въезд, а жителей обязали не покидать свои дома. Несмотря на эти меры, инфекция охватила другие регионы, а также соседние страны и словно пустилась вслед за солнцем, распространяясь с востока на запад. Сначала она заявила о себе на Ближнем Востоке, в