Из Магадана с любовью - Владимир Данилушкин

Мы поговорили о жуках, воспитании детей, сухом законе, который здесь, к счастью, не действует, справедливости, которая никогда не наступит, если иметь в виду отношения мужчин и женщин. Она говорила, я слушал, малоподвижный живой центнер.

— Застрял, фанера, — сказала она с улыбкой, как о проказнике. Кого имела в виду — сына или Аркадия?

И вот воротился тамада с тяжелым пакетом. Женщина прошла по нему взглядом, сверху вниз и снизу вверх. Он замер, торжественный, как швейцар. Постоял секунду, расслабился, заговорил виноватой скороговоркой:

— Ну, вот вернулся. Автобус застрял, пшь. Водки хотел взять. В помине нет. Крепленое есть. После него голова весь день дурная. А я сухого купил! — Он вынул бутылку «Колхети».

— Конечно, надо было мне раньше об выпивке подумать, — сказала хозяйка. — Но мысли мои в другую сторону ушли. Ремонт не оконченный. Потолок на кухне надо обклеить. Ну, ничего, пусть нас простят. Хотелось водки в мужской компании выпить. Ладно, и вино сгодится.

— За хозяйку выпьем, за хозяйку. — Аркадий приступил к исполнению роли тамады с нетерпением, и первый его тост был скомкан, то есть он получил неожиданное продолжение уже после того, как выпили.

— Замечательная, умная, хорошая хозяйка и мать…

— Ты это про кого?

— Разве не понятно, Галя, о тебе.

— А я, глупая, не узнаю свой автопортрет.

— Разве у меня есть другая жена? Три года разве зря мы прожили? Ты их зачеркнешь, да? Ты мне в душу плюнуть хочешь? Мразь!

Галя рассмеялась и вдруг стала мне симпатична. У нее живой острый ум, только амбиция женская. Аркадий вновь разлил вино по стаканам, и Галя воспользовалась паузой:

— Теперь я скажу.

— За детей, — подсказал Аркадий.

Она отставила стакан.

— Ну, скажи, дорогой ты мой, почему от хорошей жены ушел? Почему, дорогой мой, ты мне изменку состроил? А я тебе до сих пор не скурвила… — Голос ее сорвался.

— Галя, Галя, ну зачем ты так? Я ушел из дома, ничего не взял. Я двадцать дней в машине спал. Гдэ минэ жить? А тыбэ всо равно был, да-а? Милицию на минэ натравил, да? — Аркадий опять прибег к грузинскому акценту. Подражал он кому-то, что ли? Или так сексуально убедительнее для нее?

— Милицию? Ну, погоди! А кто меня по морде?

— Ну, ты же знаешь, я не ревнивый. Не надо, значит, давать пищу… Имей снисхождение. Я же не нарочно.

— А разве был повод? Видите ли, товарищ по работе за руку взял. И за это по мусалам?

Мне показалось, что я уже услышал главное, ради чего меня сюда заманили.

— Мы же на работу вместе, с работы тоже. Шабашки вместе делаем, — медленно, чтобы утихомирить волнение, пригасить голос и унять дрожание рук, объясняла мне Галя. — Ну, даже теоретически — когда я могла изменить? — Как бы заручившись моим молчанием, как согласием, на промежуточном этапе своей обвинительной речи, она повернулась к Аркадию и громко выдохнула ему в ухо: — Скажи!

— А давай все забудем! Давай! Галя! Чего ты, честное слово! Не ангелы мы…

— Чтобы по лицу бить и забывать? Это ты можешь забыть, а я никогда. Такое, хочешь знать, кровью смывается.

Я помотал головой: права. Есть вещи, которые женщина будет помнить до могилы. Даже если на словах простит, все равно в какой-то момент, когда ты, потеряв бдительность, начнешь ее в чем-то попрекать, отомстит.

— Один миг ты забыть не хочешь, а три года перечеркнуть — это пустяк? Было же у нас с тобой хорошее, Галя! Вспомни!

— Было, как же! — Перемены настроения этой женщины поражали. — Ты умел праздники устраивать. Сядем втроем на машину и мчимся. Хоть в Краснодар, хоть в Тбилиси. Ты же водитель классный. Дом на колесах, ты — хозяин. Я скорость люблю, ты знаешь. Ты сто двадцать держишь, а не боюсь с тобой.

Может быть, уже простила, подумалось мне. Много ли нужно, чтобы вымолить прощение у бабы? Ее кровная месть — булавочный укол. Уколет и сама ужаснется. Какая ей кровавая месть? При виде капли крови может брякнуться в обморок. Вот и влага умиления в голосе. Уловив ее, Аркадий удвоил усилия.

— Этот курорт, этот поселок — вертеп разврата. Не хочешь, а скурвишься. Знала бы ты, как мне сдерживаться приходится! Не кастрироваться же! Я б этих баб посадил на пароход без дна и в бухту! Давай все забудем, Галя!

Мы выпили за хозяйку, за детей, за гостя, за хозяина. Повеяло таким примирением, щипание в носу и позывы на рыдания передались и мне. Размагниченная, раскованная Галя, перестав обращать внимание на меня, обратилась к мужу:

— Я ведь тебя любила, Аркаша. И теперь люблю. Но вместе нам не жить. Это уж точно. Нам просто не дадут.

— Так за чем же дело встало? Нужно уехать, — будто бы прозрел Аркадий, и мне этот вариант тоже показался приемлемым. Выждав паузу, я рубанул напрямую:

— Ну, вы тут оставайтесь. Счастливо. — Я, было, уже взялся за дверную скобу, но тут случилось то, чего я больше всего не люблю: люди оденутся и, стоя у порога, говорят, говорят. Хотя в ногах правды нет.

— Вот вы, как человек более повидавший, скажите, что нам делать. — Меня не удивил вопрос Гали, я его ждал. И все-таки что-то сжалось внутри, как у мальчишки, застигнутом врасплох.

— Когда на дворе минус пятьдесят, не сможешь ночевать в машине. Даже в «Волге». В колымском поселке такого конфликта не случилось бы. Понимаете, о чем я говорю? Надо на какие-то вещи не обращать внимания. Не создавать себе лишних проблем. Тебе, Аркадий, долго стоять на коленях. Может быть, простит. Если женщина захочет, она все равно обманет. Ни за что не уследишь. Что делать? Верить. Верность — это Голгофа. Первые двадцать лет тяжело. Потом привыкнешь.

Я вышел из дома с чувством, что мы, желая красиво убить время, лишь тяжело ранили его, обрекли на мучения. Солнце светило с моря, и улица была нашпигована светом. На душе было тяжко, будто змею проглотил. Когда молчишь в агрессивной среде чужих страстей, плохо, а когда ударишься в разговоры — еще хуже: остается какое-то неприятное послевкусие. Я в молодости тоже искал сочувствия и советов, а теперь предпочитаю скрытность. Зато выслушивать мне приходится в день по три короба. Не только в Магадане, но и в отпуске.

Сосед по комнате в санатории один день крепился, а потом не выдержал, поведал свою историю: с женой развелся, но продолжает жить в той же квартире. И она заботится о нем, а он о ней и детях-студентах. Получку до копейки отдает, а на валюту, которую заработал во Вьетнаме, купил три путевки в этот санаторий. Но решил, что надо жениться, стал интересоваться брачными объявлениями. И всякий раз опаздывал. Первая встреча с претенденткой еще получалась, а дальше никак. А одна симпатичная особа, с которой был даже секс, вообще ужас. После первой волшебной ночи какие-то люди с мерзкими голосами стали звонить на работу и домой, глухо угрожать, а потом знакомая исчезла. Пробовал звонить из Пицунды, — не отвечает. Или похитили, или… Как теперь быть — обратиться в милицию? А может быть, она сама — аферистка?

Он плохо держал голову в свои сорок девять лет. Невероятно. Если уж у него даже голова не стоит… Может быть, в аварию попал. А если такой немощный, то какая женитьба?

Не успел я с одним моральным иждивенцем распроститься, другой объявился. Что они ко мне липнут, будто у меня на лбу есть какая-то скрытая надпись? Или они клюют на мою улыбчивость и кротость? Свежие безропотные уши?

Одна женщина, черная, как тоска, пришла ко мне в редакцию и, ни слова не говоря, выложила на стол красные резиновые женские сапожки. И цветной портрет девушки-школьницы с кроткими глазами пантеры. Оказывается, дочь ее погибла, перебегая дорогу перед автобусом в дождь и туман, на закрытом повороте, в не установленном месте, как говорят автоинспекторы. И вот мама хочет привлечь водителя к ответу. То есть, чтобы его расстреляли.

Как ей помочь? Прокуратура отказала в возбуждении уголовного дела. Да хоть бы и нет, дочь не вернешь. Не поможете, так хоть облегчу душу. Мне показалось, что она сейчас достанет из сумочки кинжал в серебряных ножнах, вынет клинок и вонзит мне в горло, прямо в застрявший там колючий горестный ком. Но это лишь кружевной платок с воплем розового парфюма. Она себе душу облегчит, а я что — семижильный, что ли? Кто снимает боль с меня?

Только ударился в воспоминания, меня хрипло окликнул Аркадий. Неужто не поладили? Нет, он меня проинструктировать должен, что сказать Манане, какой длины и формы лапшу повесить ей на уши. Ушел, мол, Аркадий, с пляжа с друзьями. Понятно. Значит, мосты мы не сжигаем.

Я не умею врать, и Манана, конечно же, с ее проницательностью, не поверит мне, моментально расшифрует, распознает туфту. Мерзко, а что поделаешь? Правда для нее еще тяжелее.

А Манана поверила и переспросила:

— Это такой высокий в очках?

— Похоже, что да. Импортные такие очки с наклейкой — как бельмо, — сфантазировал я, удивляясь легкости вранья.