Из Магадана с любовью - Владимир Данилушкин

— Жди меня вечером, я вернусь, фронт работ будем смотреть. И не думай налаживать слежку. — Он надел рубашку, брезгливо передернул плечами, взял протянутую Мананой трешку, опустил ее в кармашек рубашки и, задев ногой мою раскладушку, исчез, оставив облачко аромата здорового тела и бритья. Я повалялся минут пять с закрытыми глазами и стал картинно просыпаться. Манана улыбнулась мне, извинилась за вчерашнее поведение Аркадия.

— Что-нибудь сготовить вам? Не стесняйтесь. Кстати, я кулинарный техникум закончила. Хотя и работаю строителем. Это ради квартиры. У меня муж был офицер, а это так, не серьезно. Но он хороший. Не надо его обижать.

Во, дает! Чем же я его обидел? Неужто о вчерашнем упреке? Ну, женщины! Сквернослова, дебошира и квартирного хулигана, бабника она готова защищать до последней капли крови. Мазохистка, что ли? Тогда надо бить больнее. Давить их надо, правильно Аркадий говорит.

Я поблагодарил Манану за хорошие намерения и поспешил на пляж. Не на рыбзаводской, а примыкающий к курортному, за сосновой рощей. Там тоже неплохо. Оладьи кооператоры пекут, торгуют сливами, правда, народу побольше и грязи соответственно. Место под солнцем отыскать довольно трудно. Женщин очень много. Когда два года не выезжаешь на материк, такое разнообразие натуры приводит в замешательство, а затем к смещению понятий. Если она перед тобой обнажена, так вроде как жена, говорит Аркадий.

Подходит к берегу прогулочный теплоход, и вновь меня зовут к таинственным Гиссарским холмам. Там Галя живет — хороший парень со скупой мужской слезой.

Вечером Аркадий опять пришел пьяный. Манана встретила его шалой улыбкой. Прежние провинности мужа были извлечены из прощеного пространства и к ним прибавлена новая? Нет, вовсе не так. Да если бы он пришел грязный, избитый или безногий — какая разница!

Это поднимает Аркадия в моих глазах. И вообще мужской род. Другой бы, ну я, к примеру, бухнулся под одеяло и уснул поскорее, а этот только начинает свою разговорно-вокальную программу. У него сейчас только начинается, а те часы, которые провел на работе, он просто отнял от жизни. Это его соколиный полет и медвежий рык. Это его гол в девятку и выстрел в десятку.

— Где был, где был? На работе! Ну, есть вопросы? У Галки был. У жены своей. А что, не могу я пойти к своей жене? Она — жена. Целых три года жили. А ты хочешь все разорвать? Она жена или нет? Ты скажи!

— Жена, — ошалело соглашается Манана. — А я кто? — В голосе гнев, смятый в тоску. В воздухе запах кислой крови.

— Ты? — Аркадий поставлен ее вопросом в тупик. — Ты тоже… Жена. — Он ощущает какое-то несоответствие в двух фразах и стремится преодолеть, наращивая громкость. — Если ты что-нибудь плохое скажешь про Галку, убью. Жена она или нет?

— Жена, — послушно повторяет Манана. Смысл сказанного с некоторым замедлением все же доходит до нее — Жена. А я кто?

— Ты? Тоже. Тоже жена. Если кто-нибудь плохое скажет про Галку, на куски порежу, разорву к чертовой матери. Жена она или нет?

— Жена. Вспомни, кто на тебя милицию натравил. Так жены поступают, да?

— Не сметь на Галку. Она жена.

— Хорошо-хорошо. А я кто? — Этот вопрос, уместный в устах очень наивного существа, молодит Манану.

— Да замолчи ты, женщина, не морочь мне спину!

Манана принимается голосить что-то быстрое и гортанное. Аркадий отвечает ей так же не понятно. Она от обычной речи переходит к оперному речитативу и несколько театральному стону с балетным заламыванием рук. Я думал, она сбросит его с балкона. Или сама спрыгнет и унесется, рассекая воздух, к ласточкам над детским садом. Но выплеск длился не долго. Она замолчала, и слышен был лишь Аркадий с его неизменным репертуаром. Одни и те же слова, повторенные многократно на разные лады, действовали гипнотически.

Казалось, она уснула. Затем пошевелилась, просунула руку под кровать и вынула полную бутылку. Неужто чача?

И тут я, вопреки всему, вопреки самому себе, зазлорадстовал, приветствуя победу мужской половины человеческого рода над женской, грязноватую, но победу. Все, что удалось Аркадию, показалось мне такой победой. Мерзкий тип, многоженец, но какой психолог и экстрасенс!

Алкоголь ровняет победителя с побежденным. Предателя с преданым. Превысил дозу и обнимаешься с классовым врагом. А с женщиной, да не старой, с хорошей грудью и восточной тонкой талией — тем более. С горячими и чуткими ушами серны, понимающей язык зверей и птиц. С мудрой и великой душой. С дипломом кулинара.

На другой день я проснулся от того, что Аркадий делал Манане внушение перед уходом. Во-первых, он волен ходить, куда хочется, во-вторых, он, если захочет, пойдет к Галке, а уж потом сюда.

Манана молчала, а когда проводила Аркадия, сходила в универмаг и купила себе платье, а по пути на базарчике курицу и овощи. Переодевшись в свежее, она принялась готовить сациви. У нее было праздничное лицо, а новое платье из простенькой материи испускало слабое сияние — благодаря своей новизне.

Я сбегал на базар и купил три черные розы. Я до сих пор помню ее лицо. Она прятала его в цветы и что-то говорила, говорила. И цветы понимающе кивали в ответ.

Так выпьем же, друзья, за эти слезы! Выпьем за наше горе, и пусть его будет столько, сколько капель останется на дне наших бокалов!

Пей до дна! Я говорю, до двойного дна!

Купе закрывается на секретку

— Человек-человек, я тебя съем! Вот! — Нарочито писклявый голосок сменяется тем, что можно было бы назвать игрушечным басом: — Ты не ешь меня, синьор Помидор, я от игуаны убежал, от полосатика, а от тебя и подавно уйду. Это я тебя съем, синьор Помидор!

Семилетний мальчик сидит на крашенном полу веранды пансионатского домика как на сцене: открытый с головы до ног мимолетному взгляду мамы, возлежащей в десяти шагах на надувном матрасе.

Какой же он болтунишка вырос! — уносится мыслями молодая миниатюрная дама в светлом купальнике. — Звоночек неугомонный. Конечно же, опять не съест помидорку. Он ее дрессирует. Только что дрессировал муравьев. Интерес к овощам-фруктам потерял сразу же, как приехали. Весь в папу: тому лишь бы картошка. А ведь притих как-то странно. Наверное, что-то затевает. Но могу я хоть раз проявить твердость и закрыть на это глаза? Тем более что они и так закрыты. В конце концов, у ребенка есть отец. Пусть растрясется. Наглые у меня мужики. Привыкли ездить на слабой беззащитной женщине…

Глава этого небольшого семейства предпочитает загорать под одеялом в комнате с завешанным окном, на одной из трех кроватей, составляющих вместе с тумбочкой и умывальником все убранство их временного пристанища, которое ему хотелось назвать «бунгало». Сорок градусов в тени — все-таки поменьше, чем на солнцепеке.

Полчаса назад он набрал ведро воды из крана и полил веранду, отчего она вскипела, и на несколько секунд настала иллюзия прохлады. Теперь он морально готовился встать и вновь окатить веранду. Нет, не такая оказалась Средняя Азия, как представлялось из Магадана. Впрочем, если сыну здесь нравится, то можно и не строить недовольных мин. Жена тоже не жалуется на жару — воздушное создание. Как только умудряется не получить солнечный удар?

Впрочем, за одно лишь молчание он готов вынести ей горячую благодарность и даже выплатить денежную премию. Сын очень интересно забавляется, у него богатая фантазия, он, наверное, играет в белое безмолвие. Что ценно, не конфузится в присутствии незнакомых людей — это в маму. Иногда он объявляет по примеру телевидения технический перерыв… На несколько секунд отец погружается в здоровый послеобеденный сон и просыпается от собственного храпа. Прошу прощения!

Она слышит этот неприличный звук и спохватывается, что целую вечность не доносится до нее голос сына. Тревожно распахиваются ее синие глаза, и не сразу возвращается к ним способность видеть: солнце проникло сквозь солнечные очки и закрытые веки, залепило и глаза, и весь ее изворотливый женский ум жарким светом. К счастью, малыш на месте. Нагнулся над тазом и держит ручонку наготове, чтобы там что-то ловить. На бледном личике северного ребенка колышутся яркие блики от воды.

— Что увидел, сынок?

— Рыбка!

— Какая рыбка? Понарошку?

— Маленькая, во, — мальчик прищуривается и показывает двумя пальчиками нечто уж совсем микроскопическое.

— Сына ты мой, сына!

— Мама ты моя, мама!

Польщенный вниманием любимого существа, мальчик пыхтит громко, не таясь, плещется водой. Отец слушает эти звуки, вплетающиеся в птичий хор и пронзительные сирены кузнечиков с удовлетворением. Шум в голове от жары менее приятен. Лежишь, как на сковородке, мысли бессвязные, зато забываешь магаданские туманы. Перестаешь верить, что они есть.

— Оооой, ма-ма-а!

Уши закладывает от крика. Будто пружина подбрасывает ее на матрасе, и вот она уже отирает ладонью слезы со щек сына. Из комнаты высовывается муж. Недоумение на его лице сменяется досадой.