Гибель Лондона. Сборник фантастических рассказов - Эдвард Беллами

сочетание музыкальных тонов высочайшей чистоты со словами на английском языке. Было единственное несоответствие или диссонанс. Резкие гортанные звуки нашего языка звучали неуместно, и все же они рассказали печальную историю, которая запечатлелась в моем мозгу. Я повторю вам эти слова. Композиция называлась "Крик разбитого сердца". Музыка началась с монотонного, но мелодичного песнопения, вступительные строфы которого были посвящены страстной защите постоянства мужчин, чья любовь, как заявил поэт-музыкант, предавалась не реже, чем любовь женщин. Затем, перескакивая от общего к частному, песнопение продолжилось:

"Это я знаю, я знаю себя,

Я просто тот любящий дурак, который доверился всем до единого!

Она вошла в мою жизнь всего пять коротких месяцев назад,

И все же в этот краткий, сладостный промежуток времени я мечтал о радости

Такой великой, что я пожалел тех, кто в Раю

Который умер, не оскверненный такой любовью, какую я считал своей!

В этих фантастических видениях я видел самого себя

Коронованный императорами. На празднике провозгласили величайшим мастером музыки! Музыкантом с мировым именем!

Но еще дороже, чем корона императора, в глубине души я ценил улыбку любви на губах моей возлюбленной.

Ибо именно она, чья священная любовь помогла мне достичь вершины славы. Но это были мечты!"

– Здесь мелодия изменилась, на этот раз в скорбных интонациях поведала историю о том, как час назад все надежды композитора были развеяны короткой запиской от женщины, которую он боготворил:

"Вот так она написала: "Прости меня, Любимый! – Какая насмешка употреблять это слово! – Но я должна сказать правду. Увы!

Я обманула тебя. Моя любовь не может обогатить твою жизнь!

Я думаю, что у меня нет любви – нет ее в сердце, – но вместо этого честолюбие будоражит мою душу. Чтобы разделить твою славу, я бы соединила свою жизнь с твоей. Но я передумала и теперь отдаю все за богатство, которое обладает мистической силой Покупать все, чего может жаждать сердце, включая славу,

И, возможно, любовь. И поэтому я продаю свою любовь за золото!

За богатство я продаю себя… и тебя! Прощай! Прости!"

О Боже! Тот, кто так прекрасен по форме, может быть таким отвратительным

В душе! Ах! Что ж! Конец! Покончим с этим! Сделано! Но…"

Здесь голос умолк, потому что композиция так и не была закончена. По странной случайности, однако, я снова положил руки на клавиши, погруженный в буйство мыслей, когда, к моему ужасу, снова послышался голос, ужасающий вопль, заканчивающийся протяжным стоном, как у души в чистилище. Я быстро поднял руки, и воцарилась тишина. Наконец она стала настолько угнетающей, что я поспешил из комнаты на поиски Крейга.

Мэннинг на мгновение замолчал, охваченный эмоциями, вызванными воспоминанием о сцене, которую он изобразил.

– Я нашел его в его спальне, – продолжил он. – Он лежал прямо на полу, и изо рта у него сочилась кровь. Я поспешил к нему, но он был уже мертв. Потребовалось вскрытие, и было обнаружено, что сердечная мышца действительно была разорвана. Он буквально умер от разбитого сердца. Я нашел в его плотно сжатой руке копию письма, упомянутого в музыке. Слова были абсолютно одинаковыми, так что вы видите, как точно он воплотил свои мысли в музыкальную композицию и как превосходно его инструмент передал его эмоции, а также его музыку. Самое большое потрясение для меня было еще впереди. Я нашел конверт, в который была вложена записка, а в нем было кольцо с бриллиантом, одно из тех, что сейчас висят на ленте. В надписи было указано имя девушки, которая таким грубым образом разорвала свою помолвку и убила моего друга.

– А дальше? – пробормотала я, нетерпеливо ожидая, что он скажет.

– Ох! Я прочел там имя женщины, с которой был помолвлен, вот и все.

Он резко встал со своего места и подошел к окну с низким, грустным смехом, от которого у меня похолодело сердце. Я сидел молча, с зловещим предчувствием какого-то надвигающегося зла. Я глубоко сожалел, что уговорил его на этот рассказ. Теперь я все понял. Картина, скрытая вуалью, была портретом этой женщины. Два кольца были двумя символами помолвки, подаренными ей Крейгом и Мэннингом. Вскоре он повернулся и направился ко мне. Стоя рядом со мной, он продолжил, прекрасно контролируя свой голос, и тем флегматичным тоном, владеть которым, как теперь я понял, он научился вместе с самоконтролем.

– Видите ли, – продолжал он, – бедняга Крейг, получив это жестокое письмо, очевидно, пытался утопить свою печаль в музыке. Его великий инструмент только что был закончен. Слава была в пределах его досягаемости, когда этот удар, убивший его любовь, обрушился на него. Обладая несгибаемой волей, он сразу понял, что, пока его сердце так взволновано, он, возможно, мог бы сочинить шедевр. Итак, он сел писать свою собственную печальную историю на этом духовном языке – музыке. Это был мастерский удар духа по материи. Его воля преодолела бы боль, которую причинила ему женщина. Увы! Бедняга! Даже в разгар этого грандиозного усилия духа показать свое превосходство, связь, которая связывала его душу с этой землей, была грубо разорвана – его материальное "я" перестало существовать. Потрясение разбило его сердце, и поэтому его прекрасный дух был освобожден. Но я? Я был все еще жив, чтобы столкнуться именно с тем переживанием, которого он таким образом избежал. В той же записке, в которой говорилось, что женщина вышла бы за него замуж из-за его славы, признавалась, что приняла меня из-за моего богатства. Конечно, на этом все закончилось. Я закрыл ее лицо вуалью и повесил два кольца там, где вы их видите. Я взял вещи Крейга и принес их сюда. Его комнаты я воспроизвел, как вы видите, потому, что я хочу жить один. Я совершил эксцентричный поступок, поселившись в офисном здании, вдали от обычных городских жилищ. Болезненная фантазия, если вы хотите так считать. Что касается замечательного инструмента, то он был поврежден по дороге и был нем, когда я его открыл. Крейг был мертв, и не было никого, кто мог бы его восстановить.

– Но что стало с девушкой? – спросил я бездумно.

– Я не знаю, – рассеянно сказал он. – Для меня Беатрис мертва!

– Беатрис? – спросил я с внезапным удивлением. – Ты сказал Беатрис?

– Разве я сказал? – спросил он все еще мечтательно. – Я не знаю. Возможно, я так и сделал. Это было ее имя. Беатрис Ван Олден.

Не успели эти слова слететь с его губ, как я вскочил на ноги и выбежал из комнаты. Он попытался задержать мой полет, встревоженный, я полагаю, моим порывом, но я