Гибель Лондона. Сборник фантастических рассказов - Эдвард Беллами

позолоченных рамах, что оклейка обоями только усиливала общий эффект. Вся мебель была выдержана в ярких, хотя и не безвкусных тонах.

Окинув помещение общим взглядом, я начал обходить его, чтобы поближе рассмотреть картины, многие из которых, как я обнаружил, были редкими драгоценными камнями. Вскоре я остановился перед рамкой, которая до крайности возбудила мое любопытство. В то время как все остальные картины были написаны акварелью или маслом, это была просто фотография, женский портрет. Это все, что я мог увидеть, хотя и не смог разглядеть черты лица. Что приковало мое внимание, так это то, что фотография представляла собой небольшую открытку, помещенную в довольно большую рамку, окруженную широким полем. Картину полностью закрывала черная вуаль, сложенная в несколько раз и прикрепленная к стеклу в каждом углу красной печатью. Такое расположение само по себе было достаточно любопытным, но загадочность усиливалась тем фактом, что в верхний край рамки был вбит маленький золотой крючок, и что с этого крючка был подвешен кусочек голубой ленты, на каждом конце которой было привязано кольцо с бриллиантом. Что бы это могло значить? Едва я задал себе этот вопрос, как шаги в соседней комнате предупредили меня, что мистер Мэннинг вернулся. Размышляя о том, что, в конце концов, он может быть и не мой друг, и что, в любом случае, было бы неприятно оказаться застигнутым перед картиной, столь наводящей на размышления о тайной истории, возможно, личного характера, я поспешно пересек комнату и сел в кресло. Мгновение спустя вошел мистер Мэннинг, и, хотя он изменился, я сразу узнал в нем своего старого приятеля по колледжу. Я встал и бурно поприветствовал его, что было естественно в моем счастливом расположении духа. Он сердечно пожал мне руку, тоже вспомнив обо мне, но его поведение ни в коем случае не было демонстративным. Напротив, я уловил некоторую сдержанность, своего рода величавое спокойствие в речи, которое поначалу меня задело. Действительно, я почувствовал себя так, как будто совершил ошибку, навестив его, и что мой старый друг не был в восторге от возобновления нашего знакомства. В этом, однако, я был совершенно неправ, потому что, когда я попытался уйти, он безапелляционно настоял на том, чтобы я остался, чтобы поговорить о старых временах. После этого мы стали почти приятелями, по крайней мере, я, хотя он все еще проявлял тот флегматизм, который был так чужд его характеру, насколько я помнил. Наконец, несмотря на эту сдержанность, я начал чувствовать себя с ним настолько как дома, что отважился перевести разговор на завуалированную картину.

– Я полагаю, Эндрю, – сказал я, – ты, должно быть, побывал во многих странах с тех пор, как мы виделись в последний раз, ты привез домой такое количество диковинок из чужих краев.

– Еще одно доказательство, мой друг, – ответил он, – плохого вывода из хороших предпосылок. Большинство картин и безделушек в этой комнате свидетельствуют о наличии личной коллекции из многих стран. Но на этом их ценность как доказательства утрачивается. Я не собирал их сам, я просто унаследовал их.

– Унаследовал их? – спросил я. – Как так? Я надеюсь, никто из вашей семьи не умер?

– Нет, но очень дорогой друг. Возможно, вы даже помните его. Он недолго учился с нами в колледже, был выпускником, когда мы были второкурсниками, – Джулиус Крейг!

– Не тот высокий светловолосый парень, который был помешан на музыке?

– Тот самый. Он уехал за границу сразу после окончания учебы и путешествовал повсюду. В конце концов я встретил его в Париже. Мы стали большими друзьями и оставались таковыми до самой его смерти.

– Как жаль, что он умер таким молодым. Потому что, хотя раньше мы с ним и не так сильно дружили, я всегда думал, что в нем есть семена гениальности.

Здесь я решил отважиться на смелый ход.

– Но скажи мне, Мэннинг, почему ты задрапировал его фотографию вуалью?

– Что ты имеешь в виду? О! Я вижу! Ты осматривал мою комнату и намекаешь на закрытую картину. Ты ошибаешься. Это не портрет Крейга, хотя вуаль, как ты ее называешь, здесь на память о нем.

– Как? Я не понимаю.

– Друг мой, ты невольно затронул тему, которая очень болезненна для меня, тему, о которой я редко говорю. Но ты мой старый товарищ по колледжу, и я вижу, что, в отличие от меня, ты сохранил свою молодость. Я расскажу тебе историю этой картины, если хочешь, но предупреждаю, что, возможно, тебе лучше ее не слышать.

– Почему? Как это может повлиять на меня?

– Она, возможно, разрушит некоторые из ваших идеалов. Воздействуя на вашу веру в человеческий род. Могу я ее рассказать?

– Пожалуйста!

Мне слишком хотелось услышать эту историю, чтобы колебаться из-за такого кажущегося пустяка.

– Чтобы ты мог полностью понять эту странную историю, – начал Мэннинг, – я должен сначала рассказать тебе кое-что о Крейге. Как ты сам признал, он был гением. Возможно, никогда не жил более великий музыкальный гений, и все же он умирает без славы, почти неизвестный! Я очень сблизился с ним вскоре после приезда в Париж. У него был холостяцкий номер на Рю-де-ля-Пэ. Его главная комната, представляющая собой сочетание гостиной, курительной и кабинета, была оборудована точно так же, как эта. Действительно, все, что находится в этой комнате, принадлежало ему, за исключением той картины, которая скрыта. Даже обои и потолок, которые я привез с собой.

Он сделал паузу, и я с новым интересом огляделся по сторонам. Я начал почти чувствовать, что это было сверхъестественно, эта схема наследования имущества человека и увековечения его жилых комнат до такой степени, как это сделал Мэннинг. Можно было бы даже вообразить, что, если такие вещи возможны, призрак Крейга был бы где-то поблизости.

– У Крейга была странная теория о музыке, – продолжил Мэннинг. – Его идея была такова: человек – это воплощенный дух. Мысль – это атрибут духовного человека. Язык – это, так сказать, материализованная мысль; необходимая форма передачи мысли, существенная для физического человека, но совершенно не используемая духом. Говоря более простым языком, членораздельные слова используются физическим человеком для передачи своих мыслей другим физическим людям. Некоторые мыслители утверждают, что дух не только отказывается от слов, но даже не использует никакой звуковой формы для передачи мысли. Крейг посчитал это грубой ошибкой. Он утверждал, что если бы дух мог воспринимать мысли другого духа ясновидением, магнетизмом или любым другим способом, который исключал бы силу воли мыслителя, сразу стало бы очевидно, что мысль была бы бесполезной, поскольку она стала бы общеизвестной, как только