Гибель Лондона. Сборник фантастических рассказов - Эдвард Беллами

была задумана. Или, по крайней мере, духи перестали бы существовать как отдельные индивидуумы и обязательно должны были бы объединиться в единый разум. Такая теория полностью разрушила бы наши предвзятые представления о бессмертии. Индивидуум больше не существовал бы как индивидуум, и в момент смерти был бы просто поглощен этим единым великим духовным разумом. Эта идея вызывает у нас отвращение. Вы меня понимаете?

– Да, пока что – ответил я.

– Очень хорошо. Следующий шаг – объяснить концепцию Крейга о передаче мысли в духовном мире. Он считал, что это достигается с помощью музыки.

– С помощью музыки? Как нелепо. Тогда все ангелы пели бы друг другу?

– Именно так; но помните, они не стали бы петь слов. Слова принадлежат к материальной сфере. Крейг утверждал, и не без оснований, что духовное присутствует в живом человеке, поскольку человек думает и выражает свои мысли. Это он делает двумя способами: произносимыми словами, материальным методом, и музыкой, духовным методом.

– Я не совсем понимаю это, – возразил я.

– И все же это совершенно просто. Ваш музыкальный композитор – это просто человек, который продумывает свои идеи и излагает их в музыкальных формах, а не в словах. Эта истина, конечно, не была воспринята большинством, но она только похожа на многие другие, мимо которых мы проходим, потому что они настолько постоянно присутствуют с нами, что мы их не замечаем. Крейг тогда рассуждал так: вот два метода передачи мысли – произнесенные слова и музыка. Согласно математической аксиоме, "вещи, равные одному и тому же, должны быть равны друг другу". Следовательно, для каждого слова в языке должен быть точный эквивалент в музыкальном тоне, поскольку каждое представляет мысль. Обратное, однако, неверно по той причине, что язык слов очень неполон, многие тонкие оттенки мысли настолько непередаваемы на одном языке, что мы вынуждены постоянно заимствовать из других языков, чтобы удовлетворить наши потребности. Даже совокупность всех языков Земли не может выразить мысль так точно, как это может сделать музыка, ибо вариаций музыкального тона должно быть столько, сколько может быть вариантов мысли. Таким образом, духовное превосходит материальное.

– Но если допустить все это, к чему оно ведет?

– Это привело Крейга к замечательному изобретению. Он объяснил мне, что, хотя не может быть точного эквивалента всех музыкальных тонов в произносимых словах, в то же время вполне возможно, что музыка, сочиненная материальным человеком, будет настолько отличаться от истинной духовной музыки, что, хотя, последнее было бы невозможно перевести на человеческий язык, первое, вероятно, не содержало бы идей, которые нельзя было бы перевести в слова. Это потому, что разум в его материальном окружении не стал бы думать о музыке намного дальше того, что язык мог бы выразить словами. Ты это понимаешь?

– Да.

– Мечта Крейга состояла в том, чтобы изобрести новый музыкальный инструмент, который точно переводил бы музыку. Чтобы быть более точным, его инструмент, на котором играют, реагировал бы не обычными звуками, как это делают фортепиано, арфа или скрипка, а реальными произносимыми словами, которые были бы эквивалентны, по мысли, музыкальным тонам композиции. Другими словами, инструмент, на котором играют как на пианино, будет реагировать примерно так, как если бы пел человеческий голос. Таким образом, мы должны добиться того, чтобы произносимые слова и музыкальные тона слились в единое выражение мысли. Разве это не была великолепная идея?

– Для меня это звучит как безумие, – сказал я с сомнением.

– И для меня тоже, поначалу. В конце концов, однако, я принял теорию в целом, но попытался отговорить Крейга от попытки сделать невозможное. Он выслушивал мои доводы и с улыбкой пожимал плечами, говоря: "Нет ничего невозможного! Человек может совершать то, что он пожелает! Если это мыслимо в уме, это возможно! Невозможное не может быть постигнуто. Единственная трудность заключается в том, что материальный человек может сдаться прежде, чем духовный достигнет своей цели. Это, однако, не аргумент против усилий, ибо то, что не завершено в этой жизни, может быть завершено в другой. Мы начнем с того места, на котором остановились. Таким образом, весь прогресс учитывается в общей сумме." Таким образом, вы видите, что было нелегко помешать Крейгу заниматься своим увлечением. Теперь я перехожу к истории картины.

Мэннинг сделал паузу, но я продолжал молчать. Вскоре он начал снова.

– В Париже я встретил красивую девушку и полюбил ее. Чтобы сделать эту часть моего рассказа краткой, я скажу только, что после нескольких месяцев знакомства я был чрезвычайно счастлив, когда она приняла меня как своего будущего мужа. В то время я не видел Крейга несколько дней. Я никогда не говорила с ним о своей любви, потому что он всегда казался настолько погруженным в свою музыку, что все другие темы для разговора были исключены. Прошло три дня после моей помолвки, когда я поднималась по лестнице, ведущей в апартаменты Крейга. Я стал настолько близок, что даже не постучал, а, повернув дверную ручку, вошел в его комнату, или, скорее, в комнату, которая была похожа на эту. Крейга там не было, но прежде чем я смог поискать его в другом месте, я заметил новый предмет мебели. Он был похож на пианино, и в то же время отличался от него тем, что был похож на вертикальное пианино, но вдвое длиннее обычного. Как вспышка, меня осенило, что это был новый инструмент Крейга. Я подошел, чтобы осмотреть его, и, подняв крышку, заметил белые клавиши из слоновой кости. Черных не было. Мое любопытство сразу же стало настолько велико, что я не мог дождаться возвращения Крейга. Мной овладело желание услышать, как поёт этот инструмент. Я могу сказать "поёт", потому что у меня нет другого слова, которое выразило бы это. Свидетельство, как видите, бедности языка. Я коснулся клавиши и издал протяжное "Ох-х-х", которое было так похоже на скорбь, что я быстро отпустил клавишу. Я огляделся в поисках какой-нибудь музыки и заметил свеженаписанную рукопись, лежащую на столе Крейга. Очевидно, это была композиция, созданная специально для нового инструмента. Я взял его со сдерживаемым волнением и дрожащими пальцами начал играть.

– И? – взволнованно спросил я, когда Мэннинг сделал паузу. Теперь я был полностью поглощен его странной историей.

– Друг мой, – продолжал он, – я надеюсь, что ты никогда не испытаешь той агонии, которая была у меня в течение следующих нескольких минут. Как только я нажал на ноты, указанные в рукописи, голос, словно из другого мира, заговорил, или запел, или пропел нараспев, – что хотите; нет слов, чтобы описать это. Это было