Светлолунный сад - Каролина Карловна Павлова

Так же, как они все, Дмитрий принимал этот недостаток силы за пылкость характера и неодолимую буйность страстей. Свидание было трогательно, сама Вера Владимировна расчувствовалась при этом случае и убедилась в будущем счастьи своей Цецилии, о котором все знакомые и даже незнакомые говорили с большим участием.

Жданный срок приближался и наступил. Накануне дня, который должен был так благополучно изменить всю ее жизнь, невеста сидела у окна своей комнаты и глядела в тихом раздумье на длинный бульвар. Начиналась вторая половина августа, месяца у нас почти всегда уже осеннего. День был пасмурный; сизые, холодные тучи тянулись лениво по небу. Москва еще сохраняла свой летний, пустынный вид; редко проносился экипаж по степенной улице; на безлюдном бульваре являлся только иногда какой-нибудь плебейский поспешный прохожий в синем кафтане или сером армяке. Пыльные липы стояли неподвижны, с каким-то усталым, скучливым выражением; сырой воздух веял дождем.

О чем думала Цецилия так долго, с таким рассеянным взором? что было причиной такого почти унылого мечтанья? Она сама не могла бы этого сказать. Мы не властны над своими непонятными чувствами, и не от внешних событий зависят наши впечатления. Кому не делалось иногда тяжело и грустно на сердце среди блистательного праздника, общего шумного веселия и своей собственной радости? Она, может быть, испытывала в эту минуту, как странно иногда стесняет грудь человека наступающее исполнение его страстных желаний, как будто б он, хотя на одно мгновение, понимает всю их слепоту и ничтожность.

Своенравную эту думу прервала вошедшая горничная Аннушка.

– Маменька приказали вам доложить, чтобы вы пожаловали кушать; они уже изволили сесть за стол.

– Как, – сказала Цецилия, – разве уж так поздно?

– Пробило пять часов-с.

Цецилия поспешила в столовую, где ее ждала мать.

Дмитрия в этот день не было.

Вера Владимировна захотела, чтобы Цецилия провела этот вечер наедине с своими подругами. Это было нечто вроде девичника.

Вера Владимировна была известна по своему патриотизму и любви ко всем русским обычаям, хотя она, когда ей случалось их исполнять, давала им физиономию довольно французскую.

Часу в девятом съехались к Цецилии ее молодые приятельницы. Прежде всех приехала Ольга, необыкновенно веселая. Князь Виктор был все эти дни с нею чрезвычайно любезен, что она и поспешила рассказать тотчас Цецилии наедине.

– Представь, душенька, я вчера находилась в ужасном положении. Ты знаешь, что у нас была учреждена большая кавалькада в Покровское. Прекрасный путешественник, которого ты у нас видела, лорд Гранвиль, участвовал в ней и предложил мне пари, что он меня перегонит. Я согласилась, надеясь на свою лошадь. Вот утром приходят мне вдруг сказать, что она хромает. Это было в присутствии князя Виктора, который заехал узнать о маменькином здоровье. Я была в отчаянии, что должна отказаться от кавалькады, а особенно от пари с лордом. Между тем князь Виктор уехал, и вообрази, через час потом он мне присылает своего грума с Гульнарой, лучшей из его лошадей, и велит мне сказать, что он искренне желает, чтобы я с ней выиграла свой пари. Я и в самом деле выиграла! Каково?

Цецилия приняла сердечное участие в Ольгиной радости.

– Я всегда думала, – сказала она, – что ты будешь женой князя Виктора. Дай тебе бог счастия!

Ольга бросилась ей на шею. Вошли другие посетительницы, и началась обыкновенная беседа молодых девушек: веселая болтовня, легкие насмешки над отсутствующими приятельницами, невинные тайны, прошептанные на ухо, иногда, невзначай, колкое словечко – и все это удивительно грациозно.

Цецилия, разумеется, была царицей пленительного круга; ей подруги платили ту невольную дань, на которую имеет право торжественная избранница любвн, что понимают все эти догадливые, непосвященные Ундины. Она сама дышала сладкой гордостью, какую чувствует в себе каждая невеста, даже бедная нареченная ремесленника. Ее утренние, неясные думы совершенно исчезли в ней. Она опять доверяла радостно своей судьбе. Молодые гостьи занялись подарками, сделанными ей женихом, матерью и родными, рассматривали, расспрашивали, хвалили, оценяли, завидовали, – и часы проходили живо и весело.

Они проходили еще веселее в то же самое время в зале одного дома у Арбатских ворот, где жил Дмитрий Ивачинский. Он в этот вечер, буйно беседуя с десятком друзей, прощался со своим холостым бытом. Шампанское текло, сигарки дымились вокруг стола, где недавно кончился обед и на скатерти которого теснились бутылки, сверкали бокалы и темнели широкие пятна пролитого бургондского и лафита. Молодые повесы приходили в восторженное состояние. Раздавался крик, спор, бойкий смех, резкие шутки и вся примесь грубой мужской утехи. Ильичев рассказывал непристойные анекдоты, слушатели хохотали во все горло; громче всех хохотал Дмитрий, который пересаливал и веселье, так же как чувствительность и печаль. Он всегда боялся не оправдать перед самим собой собственного почтения к своей необузданной силе.

Между тем Цецилия в кругу своих приятельниц говорила им о неимоверной кротости и застенчивой любви своего будущего мужа и вычисляла все его добродетели.

Было уже довольно поздно. Молодые девушки вышли на балкон; звездное небо сверкало; темные тучи утра сошли с него и легли черным поясом вдоль горизонта. Цецилия прислонилась к решетке и вспомнила, как стояла с теми же посетительницами, на том же балконе в одну майскую ночь, три месяца тому назад; и она с душевным наслаждением подумала про себя, как много сбылось для нее, как счастливо изменилась ее судьба в эти три месяца.

Когда все веселые гостьи уехали, когда Цецилия пожелала матери доброй ночи и вошла в свою спальню, она была исполнена радостным волнением; она в течение всего вечера так много говорила с подругами про Дмитрия, так припомнила и расхвалила все его достоинства и прекрасные качества, так похвастала его любовью и своим счастьем, что, упившись сладким хмелем этого разговора, находилась еще под приятным влиянием своих собственных слов. Она позвонила горничной, освободила свои длинные косы, растянула сжимающий кушак, сбросила платье и тесный корсет, стряхнула легким движением стройный башмак и, вложив босые ножки в мягкие турецкие туфли, надев свободный пеньюар, отпустила Аинушку и села на диван. Дверь затворилась за горничной, молодую невесту окружило молчание и мирные сумерки. Одна лампочка иконы освещала уютную спальню, слабо и таинственно сияя с высоты киоты. Томный луч падал на склоненную голову с раскинутыми черными волосами, на чистое чело, на сладостную полуулыбку нежной мечтательницы. Юная душа рассказывала себе в тишине ночной какую-то безмолвную чудесную повесть. Звезды мерцали сквозь длинные кисейные занавесы окон тихой комнаты.

В зале Дмитрия шум возрастал. Шампанское сменялось ромом, жженка пылала синим огнем среди стола, оргия дошла до полного разгула. Две-три слабые натуры уже лежали