За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг

голос внутри говорил, что правильно, так лучше, это пройдёт, что сейчас они отсюда уйдут, от этих кустов, у которых страшно, пройдёт, когда-нибудь это забудется, и когда-нибудь будет хорошо и не до этого, это пройдёт, потому что всегда проходило. А потом почти отрешённо, неожиданно представился Ушастый, а вдруг он в сознании, затаился от этих тварей пернатых, и ждёт что к нему вернутся, по ошибке его оставили, прижавшись к корням, молча от страха, лицо его в подробностях представил, каким оно было вчера перед ночлегом, серьёзное и больное, а они не вернутся, они встанут сейчас, отряхнутся и пойдут отсюда куда-то, навсегда.

Чий заорал что-то бессвязное, вроде, рванулся вперёд, кого-то укусил, его скрутили молча, заткнули Воротовой грязной рубашкой рот, он понял, что плачет от бессилия.

Когда его уносили, у него лились слёзы ручьём, не останавливаясь. Не было видно, куда его тащат. Он не сопротивлялся. Горя никакого не чувствовалось, только обида. А может, он просто испугался за себя, как они этого не понимают, что когда вот так вот, просто, без причины почти, как сейчас Ушастого, человека бросают, то как можно быть уверенным в том, что завтра также не будет с тобой, ведь вырвали же сначала, когда по-настоящему опасно было, но это бездумно что-то сработало, как по реакции, зато потом человека просто взяли и бросили, просто потому, что страшно было, просто раз – и всё, и забыли. Странно как…

Они остановились.

– Сам пойдёшь? – голос был Ворота.

– Чий кивнул. Они его отпустили, поставили на ноги. Чий потрогал болевшую щёку, когда завязывали кляп, его сильно перетянули на одну сторону, так что щёку зажало меж челюстей.

Теперь он плёлся сзади, на него уже не обращали внимания. Думают, что не побегу. Правильно думают, куда я денусь. Ушастого жалко… Ну и что теперь, будем привыкать? Или это конец, и привыкать теперь уже не придется?

Шли долго и медленно, хотя и пытались. Тут было намного глубже и, видимо опаснее, сперва след шёл почти по параллели к краю Болота, даже куда-то к Степи, а потом резко свернул на север, петляя и временами захлебываясь в грязи. Мимо большого вывороченного корневища дерева, на котором их, видимо, ждали, на это указывали обугленные ветки и кусочки трута, разбросанные по выворотню, видимо, там пытались разжечь огонь. Они не остановились, шли дальше, пока шагов через двести, нормальных степных шагов, не появился другой такой же выворотень и большой почти сгнивший топляк, на которых сидели остальные, мокрые, рваные и грязные. И всё это время они шли молча, Тольнака они, на удивление, не встретили, он ждал их уже тут, вытянувшись на замшелом топляке, такой же грязный и не отошедший от шока. Зато по дороге они встретили Рыжего-младшего, этот был, как зверёк, взъерошенный и не похожий на себя от испуга, вот такого он ещё не видел: чтобы страх так менял людей. Чий машинально глянул на Ворота с Краюхой, те были нормальными, ну, более или менее. Рыжего вытащили, и Чий разглядел, как меняются на лице вместе с цветом совершенно разные выражения. Сначала белая, абсолютно не похожая на человека^ маска ужаса с вырезанными чёткими линиями губ и ноздрей, потом она медленно сменилась удивлением, ненавистью. Затем, порозовев, стала улыбающимся Рыжим. Он обрадовался, чуть в ноги не кинулся, затараторил. На него не обратили внимания, так же молча шли. Он долго не мог остыть, бубнил, потом, уже наверное, успокоившись, понял, что глупит, и замолчал.

Подойдя к остальным, Чий понял, что так и не скажет, Вороту с Краюхой, заготовленного. Твари вы, пацаны. Теперь почему-то это казалось неудобным. «Неудобно» – условности. Они пацана убили, а мне неудобно. Ещё, видимо, очень не хотелось повторения утренней сцены на привале, теперь-то этого как будто не было. И, кроме того, было что-то своё, стыд какой-то, из-за которого он, в конечном счете, и не стал, давящее такое чувство (мы убили?), он-то сам там тоже не геройствовал, показухи больше.

Они не останавливаясь, с ходу, полезли на топляк, там потеснились, Тольнаку пришлось сесть.

– Сказать нам ничего не хотите? – произнёс Изран после паузы.

– Да о чём говорить, Изран, об Ушастом? Тут и так все в курсе уже, видели же, – ответил Краюха.

– Ты чего?! Ты мне это?! Думаешь, я тоже мимо рванул, да? Ну, чё ты, да?!

– Да ладно, я не к тому, я тебя не видел…

– Ещё бы, ты к тому! Ты забудь вообще и тон этот, понял? И намёки эти свои!

– Да серьёзно, я не это в виду имел…

– Ну и дальше тогда что было? – он отвернул всё ещё залитое краской гнева лицо, мгновенно вспыхнувшее, уже полностью Краюху игнорируя.

Чий обернулся. Через головы на него с выражением какой-то неловкости, как будто извиняясь, ожидающе смотрел Тольнак. И он понял, что тут уже известно всё: что Ушастого вытащили, и как вытащили, и как они влетели в кусты – то, что Тольнак помнил сам.

Ворот сделал неопределённый жест рукой.

– Он убежать не смог, упал, у нас времени подбирать не было.

Левую руку, прокушенную, в чешуйках засохшей крови, он держал на коленях.

– Так, да?.. Весело живём.

Все молчали.

– И как мы видим дальнейшее? Трут либо промок, либо потерялся, дров здесь не достанешь. Копий… А копьё есть одно! Ну, удачи нам с ним, оно-то нас и выручит. Жратвы нет.

– Котла тоже нет.

– Что ты варить в нём собрался? Сколько мы, Тольнак, без остановки пройти сможем, день, два?

– Ну может два, но два, вряд ли, с утра встанем, повозимся там… Всё равно не решает это ничего.

– В Степь отсюда будет проход?

– Я даже не скажу, я-то по-другому шёл.

– Да, а как не будет, Тольнак? Тут присмотреться только, – Рыжий-старший даже встал зачем-то, ко лбу его прилипла мокрая жухлая травина, из-за чего он выглядел ещё более взволнованно и нелепо одновременно.

Ему не дали договорить, загомонили: «Тут до Степи-то почти дошли» – «Лазили, петляли, уже бы давно…» – «Да им погулять просто охота».

– Да уймитесь! Что я сказал, я шёл по-другому, не видел… Ну, и иди, раз подошли! Собрался и давай, побежал, умный самый…

– Это ты у нас самый… И пойду.

Чий оглядел их, было ясно, что теперь никого уже так просто не уймёшь, теперь им не объяснишь ничего. Люди, которые недавно совсем бежали, забыв обо всём, спасая себя, теперь бессознательно выливали свой страх. Они теперь в раз все стали твердолобые. Он понимал, что это общечеловеческое, что, когда человека раз вот так вот напугать, он перестаёт об этом думать объективно. Он и сам теперь ни за что бы не вернулся в те заросли, хотя это тоже глупо, наверное, не пасутся же