Вечный слушатель - Евгений Витковский

Кончено лето, готовишься к вечной зиме,

Хмель отбродил, и тягучие мысли все глаже.

Время с пространством, истаяв, ушли в пустоту,

Лишь иногда, в забытьи эйфорически-сонном,

Мы уплываем куда-то в былое, в мечту

И поглощаемся древним, бездонным затоном.

В ТЮРЬМАХ II

В тюрьмах одни лишь мечты не отнять вертухаям.

Только мечты - словно тропки в минувшие дни,

В них мы уходим к деревьям, в лесах отдыхаем,

Резко на пляже оттиснется очерк ступни.

Там, где мечты,- там и детство, конечно же, вправе

Вновь обступить нас - кто памяти жить воспретит?

Знак для приятеля - прыгает брошенный гравий...

Боль - пробуждает. И губы молитва желтит.

В тюрьмах одни лишь мечты не отнять вертухаям.

Льются мечты, словно семя, дразня и пьяня.

Кровь мятежа на платочке с изгрызенным краем,

Вот он отброшен, как выхваченный из огня.

Наши тела раздирает желанье на части,

Вдохи и выдохи теменью жгучей полны

Только мечты здесь превыше усталости, страсти,

Мужества, боли, немого сознанья вины.

В тюрьмах одни лишь мечты не отнять вертухаям,

Чувства в мысли, упрятанные в тайники.

Грохот в пространстве - и горестен, и несмолкаем,

В затхлом пространстве - и ночь заплывает в зрачки.

Время смещается, гаснут огней вереницы,

Темень и тишь полновластно вступают в права.

Мы исчезаем; стираются, гибнут границы,

И, удивленно горя, облетает листва. ИЗ ПОЭТОВ АВСТРИИ

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ

(1875-1926)

БЛАГОВЕЩЕНИЕ

Слова ангела

Ты к Господу не ближе нас,

Он ото всех далек.

Но лишь тебя в чудесный час

благословляет Бог:

ведь так ни у одной из жен

не светятся персты.

Я - день, я - влагой напоен,

но древо только ты.

Я утомлен, путь долог мой,

прости, не я сказал,

что Тот, кто в ризе золотой,

как солнце, восседал,

послал тебе, мечтающей,

виденье с высоты:

смотри: я - возвещавший,

но древо только ты.

Развернуты мои крыла

над кровлею жилья:

так одинока не была

ты никогда - ведь я

чуть виден в комнате твоей,

мои слова просты:

я - дуновенье меж ветвей,

но древо только ты.

Все ангелы в волнении

летят по небесам;

великое смятение

и ликованье там.

Быть может, скорбь средь суеты

в судьбу твою войдет,

для этого созрела ты,

и ты несешь свой плод.

Ты вход, великий и святой,

твой день определен.

Мой голос, будто шум лесной,

в тебе исчез, окончив твой

тысяча первый сон.

Иду. Так упоителен

напев твоей мечты.

Бог ждет; Он ослепителен...

Но древо только ты.

ТРИ ВОЛХВА

Легенда

В краю, где ветер и песок,

Господь явился нам;

так жатвы наступает срок

налившимся хлебам,

и чудо было: там

велел идти в дорогу Бог

звезде и трем волхвам.

И с трех сторон в пути сойдясь,

на небо посмотрев,

так с трех сторон пошли, смирясь,

и справа князь, и слева князь

в далекий тихий хлев.

Но что с дарами их влекло

в убогий Вифлеем?

Сияло всадника чело,

и было бархатным седло,

и драгоценным - шлем.

Был правый, словно фараон,

богат, и левый был

озолочен, осеребрен,

и блеск, и звон

со всех сторон,

и возжигал куренья он

в сосуде, что под небосклон

душистый дым струил.

С улыбкой вещая звезда

вела вперед князей

и, над Марией встав, тогда

сказала тайно ей:

Смотри, вот всадники пришли,

которых я вела,

цари языческой земли

их ноша тяжела,

из тьмы дары они несли,

но ты не бойся зла.

У них двенадцать дочерей

и только сына нет,

одна молитва у царей:

для тронов их, для их очей

твой Сын - надежды свет.

Но верь и жди других дорог,

твой Сын в язычниках княжить

не будет, знает Бог.

Запомни, путь далек.

Цари пришли тебе служить,

меж тем их царства, может быть,

лежат у чьих-то ног.

От бычьих морд идет тепло,

и царь в хлеву согрет,

но власти время истекло,

и крова больше нет.

Улыбкой кроткой озари

заблудших пришлецов,

пусть взглянут на дитя цари,

сними с него покров.

Смотри, у входа грудами

лежат, ясней слезы,

рубины с изумрудами

и капли бирюзы.

ЦАРИ

I

То были дни, когда в огне и дыме

сходились горы; водами живыми

река гремела, в берега бия,

два странника призвали Божье имя,

и, хворость одолевши, перед ними

встал богатырь из Мурома, Илья.

Состарились родители, дотоле

от пней и камня расчищая луг,

но взрослый сын воспрянул, вышел в поле

и в борозду вогнал тяжелый плуг.

Он вырывал деревья, что грознее

бойцов стояли твердо сотни лет,

и тяжесть поднимал, смеясь над нею,

и корни извивались, точно змеи,

впервые видящие свет.

Испив росы, отцовская кобыла

по-богатырски сделалась крепка

и звонким ржаньем словно говорила,

что радуется мощи седока,

постигли оба: сказочная сила

зовет их, и дорога нелегка.

И скачут... может быть, тысячелетье.

Кто время сосчитать хоть раз сумел

(а сколько лет он сиднем просидел?),

где колдовство - не различить на свете.

Природой меры миру не дано,

тысячелетьям нет числа...

Пойдут вперед те, кто дремал давно

в краю, где сумерки и мгла.

II

Еще повсюду стерегли драконы

волшебные леса, дыша огнем,

но дети подрастали день за днем,

но шли, благословившись у иконы,

мужи на битву с хищных Соловьем

Разбойником, как волчья стая, злобным,

который свил на девяти дубах

гнездо, и воплем жутким и утробным

и светопреставлению подобным

ночь напролет в округе сеял страх;

весенний мрак, неведомое чудо

немыслимей, ужаснее всего;

ничто не угрожает ниоткуда,

но все вокруг - обман и колдовство,

так шли мужи, пути не разбирая,

всем телом содрогаясь меж теней,

за шагом шаг в глухую тьму ступая

и, словно челн, захлебываясь в ней.

И лишь сильнейшие остались живы,

встречая дикий свист, без перерыва

из этой глотки, как из-под земли,

несущийся, но все же шли и шли

они в леса, взрослея понемногу,

одолевая робость и тревогу,

и так со многим справиться смогли

их руки крепкие. И дни настали,

когда они, бесстрашные, вставали

и стены возводили в твердой вере.

И, наконец, из чащи вышли звери,

покинув ненавистные берлоги,

и двинулись, куда вели дороги,

устало рыская от двери к двери,

пристыжены, бессильны и убоги,

чтоб тихо лечь собратьям старшим в ноги.

III

Его слуги кормились ночью и днем

мешаниной невнятных слухов,

слухи были о нем, и только о нем.

Перед ним холопы валились ничком.

Женщины, кидая тревожные взгляды,

сговаривались в покоях своих,

а он в потемках подслушивал их,

и служанки шептали ему про яды.

Ни ларя у стены, ни лавки, ни скрыни,

и убийцы, прячась в монашьей личине,

справляли кровавое торжество.

И ничто не защищало его,

кроме взгляда, кроме шагов украдкой

в тишине по лестнице шаткой,

кроме гладкой стали жезла.

Ничего, кроме рясы, что плечи жгла,

(и озноб сквозь нее, словно когтями,

исходя от сводов, впивался в монаха),

ничего, что было бы призвано им,

ничего, кроме страха днями, ночами,

ничего, кроме все охватившего страха,

что гнал его вдоль этих гонимых,

вдоль этих темных и недвижимых

и, быть может, виновных лиц.

Любого, кто мешкал рухнуть ниц,

он убийцей считал, и, озлоблен и мрачен,

рвал одежды на нем своею рукой,

а затем, у окна забывшись, с тоской

думал: Кто и зачем это нынче схвачен?

Кто я такой? Кто он такой?

IV

Вот час, когда в тщеславном ослепленьи

держава смотрит в зеркала свои.

Последний отпрыск царственной семьи,

монарх безвольный, грезит в забытьи,

ждет почестей на троне; и в смятеньи

откинувшись и уронивши длани

дрожащие на пурпурные ткани,

один в неверном бытии.

Вокруг него склоняются бояре,

одетые в сверкающие латы,

царь словно обречен жестокой каре

князей, что нетерпением объяты.

Подобострастия полны палаты.

Все помнят о почившем государе,

который часто, буйствуя в угаре

безумия, их бил о камни лбом.

И думы думают они о том,

что старый государь, садясь на трон,

плотней поблекший бархат подминал.

Был мрачной мерой власти он,

и из бояр никто не замечал,

что алые подушки закрывал

наряд тяжелый, золотом горя.

И думают, что мантия царя

померкнет на преемнике больном.

Хотя пылают факелы, но даже

жемчужины не светятся огнем,

что в семь рядов на шее, словно стража;

и оторочка из рубинов та же

светилась, как вино, - теперь, на нем