Вечный слушатель - Евгений Витковский

как под паром покоятся мрачные зяби,

как на старых покосах гниют клевера,

как погрызена зайцами в рощах кора,

ибо дочиста съелись остатки кольраби.

Сучья, стужей отбитые, наземь летят,

свекловица, что на поле сложена с лета,

раскисает и пенится, бурт за буртом,

чтобы смрадлм горячим окутать потом

чуть обсохшие ветви кустов бересклета.

Что ни день, то хозяйству разор да урон;

мокнут ветошь и пакля под черной соломой;

от села до села - непролазная грязь,

и в тумане плывет, все мрачней становясь,

солнца, странно разбухшего, шар невесомый.

МАЙСКИЕ КОСТРЫ

Приходит май, и в час ночной

чисты под кряжем небеса;

но ударяют холода,

и вот - кристалликами льда

впотьмах становится роса.

Протяжно рогу вторит рог,

тревогою звучат они:

спешат на склоны сторожа,

и разгораются, дрожа,

вкруг виноградников огни.

Затем в долины дым ползет,

отходит холод в высоту;

огонь мужает, - вот уже

теплеет от межи к меже,

где дремлют дерева в цвету.

Туманя кипень лепестков

высоких, озаренных крон,

спасенье гроздьям молодым

приносит сладковатый дым,

струящийся со всех сторон.

ЛЕТНИЕ ТУЧИ

В самый жар, в тишине разомлевшего дня,

на мгновение солнце закатится в тучи,

и мрачнеют луга и, во мгле возлежа,

долговязой крапивой трепещет межа,

и ознобом исходят окрестные кручи.

Обрывается в роще долбежка желны,

колокольцы отары молчат виновато,

лишь ракитовый куст зашумит невзначай,

да протянется к небу сухой молочай,

увязающий комлем в земле кисловатой.

Выступает тягучими каплями сок

на репейниках в каждой забытой ложбине;

все дряблее межа, бузина все мертвей,

как чешуйки, жучки опадают с ветвей

и, запутавшись, мухи жужжат в паутине.

Даже осенью почва куда как жива

по сравнению с этой минутой в июле:

прогибаются тучи, и видно тогда,

как в забытом пруду загнивает вода,

где на ряске стрекозы от зноя уснули.

* * *

Угрюмо сорняком обсажен черным,

дремал в долине переложный луг,

неспешно заволакивался дерном,

и с голоду над нам орал канюк.

Дотаял снег и обнажил суглинки

все борозды, что некому полоть,

Как жалкий ворс, топорщились травинки,

а воздух все светлел, до мая вплоть,

пока не приключился день дождливый,

для сорняков настала благодать:

понаросло полыни и крапивы,

да так, что даже почвы не видать;

цвела пастушья сумка, стебли спутав,

грубел чертополох, и без конца

висел над логом крик сорокопутов,

расклевывавших заросли горца.

В осиных гнездах умножались соты,

неукротимо крепли сорняки,

и местности обычный дух дремоты

навеивали только сосняки,

осотом щеголял любой пригорок,

кружили семена и мошкара,

и диковато, как полночный морок,

смотрели из лощинок хутора.

* * *

Трясинами встречала нас Волынь,

пузырчатыми топями; куда

ни ткни лопатой, взгляд куда ни кинь

везде сплошная цвелая вода.

Порою тяжко ухал миномет,

тогда вставал кочкарник на дыбы;

из глубины разбуженных болот

вздымались к небу пенные столбы.

Угрюмый профиль вязовой гряды

стволами оголенными темнел

у нас в тылу, и черный блеск воды

орудиям чужим сбивал прицел.

Позиция была почти ясна;

грязь - по колено; яростно дрожа,

сжирала черной пастью глубина

все робкие начатки дренажа.

В нее, как в прорву, падали мешки,

набитые песком, и отступил,

покуда кровь стучала нам в виски,

кавалерийский полк в глубокий тыл.

Мы пролежали до утра плашмя,

держась над черной топью навесу,

и до утра, волнуя и томя,

пел ветер в изувеченном лесу.

ВИНТОВКИ В ДЫМУ

В конце дневного перехода

по склону вышли мы к селу;

на виноградню с небосвода

ночную нагоняло мглу.

Зачем не провести ночевки

средь шелковиц и старых лоз?

И пирамидами винтовки

поставил в темноте обоз.

И, отгоняя горный морок,

костер сложили мы один

из лоз, из листьев, из подпорок,

из обломившихся жердин;

рыдая глухо, как с досады,

на пламя ветер злобно дул,

почти лизавшее приклады

и достававшее до дул.

Одну усталость чуя в теле,

сейчас от родины вдали,

уже не думать мы умели

о горестях чужой земли,

мы грелись им, необходимым

теплом обуглившихся лоз,

и веки разъедало дымом,

конечно, только им, до слез.

НОЧЬ В ЛАГЕРЕ

Часовой штыком колышет,

с хрустом шествуя во мраке,

нездоровьем вечер пышет,

наползая на бараки.

приближая час полночный,

тени древние маячат;

у канавы непроточной

с голодухи крысы плачут.

Полночь проволоку ржавит,

шебурша ночным напилком,

и патрульный не отравит

жизни мошкам и кобылкам,

ну не странно ли, что травы

зеленеют с нами рядом,

там, где грозные державы

позабыли счет снарядам!

Слушай, как трещат семянки!

Чтоб рука не горевала,

тронь винтовку, и с изнанки

проведи вдоль одеяла:

чуток будь к земному чуду,

память о добре вчерашнем

дорога равно повсюду

и созвездиям, и пашням.

ЛОШАДИ ПОД ДЕЛЛАХОМ

У полка впереди - перевал, и пришлось

избавляться в дороге от пушек тяжелых,

а купить фуража - на какие шиши?

Интендант покумекал и стал за гроши

продавать лошадей во встречавшихся селах.

По конюшням крестьян началась теснота,

ребра неуков терлись о дерево прясел,

но в зазимок поди, прокорми лошадей,

становились они что ни день, то худей,

и глодали от голода краешки ясель.

Позабыв о грядущих вот-вот холодах,

воспрядали от сна оводов мириады,

чуя пот лошадиный, и язву, и струп,

и клубами слетались на храп и на круп,

сладострастно впуская в паршу яйцеклады.

На корчевку, на вспашку гоняли коней,

словом, жребий крестьянской скотины несладок.

Но иные сбежали, - идет болтовня,

мол, за Дравой, к исходу осеннего дня

слышно ржание беглых, свободных лошадок.

ХУДОЖНИК

Прокорма не стало, обрыдли скандалы,

ни денег, ни хлеба тебе, ни угля;

покашлял художник, сложил причиндалы,

и кисти, и краски, - и двинул в поля.

Он всюду проделывал фокус нехитрый:

пришедши к усадьбе, у всех на виду

вставал у холста с разноцветной палитрой

и тут же картину менял на еду.

Он скоро добрел до гористого края

и пастбище взял за гроши в кортому,

повыскреб замерзший навоз из сарая,

печурку сложил в обветшалом дому,

потом, обеспечась харчами и кровом,

на полном серьезе хозяйство развел:

корма запасал отощавщим коровам

и загодя все разузнал про отел.

Порой, уморившись дневной суматохой,

закат разглядев в отворенном окне,

он смешивал известь с коровьей лепехой

и, взяв мастихин, рисовал на стене:

на ней возникали поля, перелески,

песчаная дюна, пригорок, скирда

и начисто тут же выскабливал фрески,

стараясь, чтоб не было даже следа.

ВОЕННОПЛЕННЫЙ

Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу,

в мундире еще, чтоб трудился, как все,

покуда хозяин спасает державу

расчистил бы непашь к осенней росе,

чтоб истово пни корчевал в непогоду,

справлял бы в хозяйстве любую нужду,

чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду,

по залежи горестной вел борозду.

Однако на фронте поставили точку,

хозяин вернулся: такие дела.

Хозяйка ему подарила сорочку

и с грушами штрудель в дорогу спекла.

Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы,

не место в хозяйском дому чужаку,

но год, проведенный средь горной усадьбы

развеял по родине дальней тоску.

В капустном листе - настоящее масло,

по-щедрому, так, что не съешь за присест;

однако горело в душе и не гасло

прощанье, хозяйкин напутственный крест.

И странную жизнь он себе предназначил:

в единую нитку сливались года,

он вместе с косцами по селам батрачил,

однако домой не ушел никогда.

ВЕРНУВШИЕСЯ ИЗ ПЛЕНА

Разрешенье на жительство дал магистрат,

и трава потемнела в лесу, как дерюга,

на окраину в эти весенние дни,

взяв мотыги и заступы, вышли они,

и от стука лопат загудела округа.

Подрядившись, рубили строительный лес,

сколотили на скорую руку заборы,

каша весело булькала в общем котле,

и по склонам на грубой ничейной земле

созревали бобы, огурцы, помидоры.

Поселенцы возили на рынок салат,

и угрюмо глядели навстречу прохожим

только голод в глазах пламенел, как клеймо,

им никто не помог - лишь копилось дерьмо,

все сильнее смердевшее в месте отхожем.

В перелоге уныло чернели стручки,

корешки раскисали меж прелого дерна,