Вечный слушатель - Евгений Витковский

В ночи мерцает лампы кроткой пламя,

и веришь свету ты, глаза прищуря.

Утешься: там, под снеговым покровом

уже растет стремленье к чувствам новым.

Ты насладился ли минувшим летом

цветеньем роз? Припомни блеск былого:

часы отдохновенья пред рассветом,

шаги среди молчания лесного.

Уйди в себя, зови веселье снова,

встряхнись - источник радости лишь в этом.

И ты поймешь: веселье не пропало.

Будь радостен, и все начни сначала.

Припомни крыльев голубя сверканье,

круженье в облаках, тревожный клин,

все мимолетное, - благоуханье

цветка, предчувствие в закатный миг.

Божественным увидит мирозданье

тот, кто в творенье божества возник.

Кто внутренне сумел постичь природу,

тот отдал ей сполна свою свободу.

Тот отдал ей себя всего без меры

и без надежды ощутить иное.

Тот отдал ей себя всего без меры,

без мысли, что утратил остальное.

Тот отдал ей себя всего без меры,

и в вихре чувств, не мысля о покое,

он поражен, что сердце охватила

трепещущая, радостная сила.

***

Нас не лишить ни гения, ни страсти.

Граф Карл Ланцкоронский

"Нас не лишить ни гения, ни страсти":

одно другим по воле вечной власти

должны мы множить, - но не всем дано

в борьбе до высшей чистоты подняться,

лишь избранные к знанию стремятся,

рука и труд сливаются в одно.

Чуть слышное от них не смеет скрыться,

они должны успеть поднять ресницы,

когда мелькнет мельчайший мотылек,

одновременно не спуская взора

с дрожащей стрелки на шкале прибора,

и чувствовать, как чувствует цветок.

Хотя они слабы, как все созданья,

но долг велит (иного нет призванья)

от самых сильных не отстать в борьбе.

Где для других - тоска и катастрофы,

они должны найти размер и строфы

и твердость камня чувствовать в себе.

Должны стоять, как пастырь возле стада;

он словно спит, но присмотреться надо

к нему, и ты поймешь - не дремлет он.

Как пастырем ход вечных звезд измерен,

так час и путь избранникам доверен

созвездий, бороздящих небосклон.

И даже в снах они стоят, как стражи:

улыбки, плач, реальность и миражи

глаголют им... Но вот в итоге плен;

жизнь или смерть колени им сломила,

и миру этим новое мерило

дано в прямом изломе их колен.

ЙОЗЕФ ВАЙНХЕБЕР

(1892-1945)

ИЮЛЬ

О златой разлив,

о простор морской,

блещешь, просквозив

смутною строкой

о, простор какой!

По лугам спеша,

ринуться в покой,

сердце отреша

сердце отреша,

дав мечтам полет,

и скорбит душа,

и душа поет.

И скорбя, душа

блещет, словно клад,

чувства всполоша,

словно темный взгляд

словно темный взгляд,

словно ветра всхлип,

тяжкий аромат

от цветущих лип...

ОКРАИНА

Домишки здесь, у края, стоят, дремля,

здесь город, отмирая, глядит в поля;

газоны палисадов больны вконец,

и от летучих ядов мертва земля.

И дети, и подростки больны вокруг,

и застарело жестки мозоли рук,

набросан в каждый угол забытый сор,

молчат толпою пугал ряды лачуг.

Почти что по привычке приходят в парк

девицы-лунатички,- вороний карк,

и жадно ловят взор твой, и прочь бредут,

сквозь мглу и воздух мертвый, все шарк да шарк.

Обличья, как облатки, смывает мглой,

фонарные лампадки - во тьме гнилой.

С погоста ветер пыльный, таясь, ползет,

приносит дух могильный и праха слой.

Но лишь остынет воздух, падет роса

опять в отборных звездах все небеса,

и птицы, что застыли средь вышины

парят в закатном штиле, как паруса.

ПЕРЕУЛОК В НЕАПОЛЕ

Гирляндам тыквенным, а также дынным,

нет счета на балконах. Очень ловко

мамаша оттирает керосином

с дитяти вшей. Под бельевой веревкой

еще другая - грудь дает ребенку

с романскою свободой и сноровкой.

Ревет осел, притом во всю силенку,

разносчик вторит собственным наречьем.

Ни пяди нет, чтоб отойти в сторонку.

Здесь обонянью защититься нечем:

здесь чистят рыбу, помидоры варят,

воняет сыром, видимо, овечьим.

Торговец, как пират, глядит на скаред,

и, кажется, мечтает с голодухи,

как в воскресенье мяса кус поджарит.

И тучами висят и вьются мухи.

РИМСКАЯ ОСТЕРИЯ

Увиты стены виноградом сплошь,

ряды столов и хромоногих кресел.

Здесь отдыха не будет ни на грош,

но чад тебя от Рима занавесил,

от мух жужжащих, от багровых рож,

довольно: погулял, покуролесил.

Но красное зазря в охотку пьешь

становишься скорее туп, чем весел.

Два кельнера не движутся с постов,

как цезари: меж тем отряд котов

на свежие обглодки налетает.

Дурман, скандал и вонь: однако вдруг

от ближней церкви колокола звук,

тяжел, как вечность - прогремит и тает.

ТЕОДОР КРАМЕР

(1897-1958)

ХЛЕБА В МАРХФЕЛЬДЕ

В дни, когда понатакыно пугал в хлеба

и окучена вся свекловица в бороздах,

убираются грабли и тачки с полей,

и безлюдное море зеленых стеблей

оставляется впитывать влагу и воздух.

И волнуется хлеб от межи до межи,

только в эти часы убеждаешься толком,

как деревни малы, как они далеки,

и трепещут колючей листвой бодяки,

лубенея на пыльном ветру за проселком.

Постепенно в пшенице твердеет стебло,

избавляются зерна от млечного сока,

А над ровным простором один верболоз

невысокие кроны вдоль русел вознес,

отражаясь в серебряной глади потока.

Только хлеб в тишине шелестит на ветр,

да кузнечик звенит, - вся земля опочила,

лишь под вечер, предвидя потребу косьбы,

деревушки, в прозрачной дали голубы,

на часок оглашаются пеньем точила.

ПОСЛЕДНЯЯ УЛИЦА

Эта улица, где громыхает трамвай

по булыжнику, словно плетется спросонок,

прочь из города, мимо столбов и собак,

мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,

мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.

Мимо рынка и мимо солдатских казарм,

прочь, туда, где кончаются камни бордюра,

далеко за последний квартал, за пустырь,

где прибой катафалков, раздавшийся вширь,

гроб за гробом несет тяжело и понуро.

И в конце, на последнем участке пути,

вдруг сужается, чтобы застыть утомленно

у ворот, за которыми годы легки,

где надгробия и восковые венки

принимают прибывших в единое лоно.

***

Если хочет богадельщик

наскрести на выпивон,

то, стащивши из кладовки

инструменты и веревки,

на пустырь выходит он.

Там, где падаль зарывают

можно выкопать крота.

Воронье орет нещадно,

и, хотя уже прохладно,

голубеет высота.

Богадельщик в землю тычет

то лопатой, то кайлой.

Он владельца шкурки гладкой

зашибает рукояткой,

чтобы сразу дух долой.

Опекун скандалить станет

нализались, подлецы!

С кротолова взятки гладки:

лишь винцо шибает в пятки

хмелем затхлой кислецы.

ПЕСНЯ ПО ЧАСАМ

К восьми над рынком - тишь, теплынь;

как сода, день истаял в синь;

в навозе тонут воробьи,

сидит громила в забытьи

у стойки.

Сойдется в десять цвет пивнух,

в гортань ползет коньячный дух.

Товар панельный в сборе весь,

но за деньгой в карман не лезь:

обчистят.

Вот полночь: наползает мрак,

кто мерзнет - нюхает табак.

Наизготовку - сталь ножа,

от жалости к себе дрожа,

раскиснешь.

Горчинка - два часа утра.

Для шлюх - последняя пора.

Вконец пустеет тротуар.

Плати: додешевел товар

до точки.

Четыре: день недалеко,

хлеб вынут, скисло молоко,

бредет домушник и, журча,

течет пьянчужечья моча:

о Боже.

О ВЕЛИКОМ ХОЛОДЕ НАКАНУНЕ НОВОГО 1929 ГОДА

На Святого Стефана* пришли снегопады,

завалило распадки, дома, палисады,

и над плавнями, белый настил распуша,

стекленела и стыла стена камыша.

Встала стужа, колодцы до дна проморозив,

у саней отставала оковка полозье,

старики говорили, что, мол, никогда

не случалось такие видать холода.

Ветер льдисто хрустел в человеческом горле,

батраки простужались и наскоро мерли,

задубевший, обглоданный труп оленька

отыскался у самых дверей кабака.

Звезды, вестники долгой морозной погоды,

озирали озимых убитые всходы,

виноградники, сгинувшие в холоду,

и озерную гладь, что лежала во льду.

В полыньях, не умея добраться до суши,

били крыльями и примерзали крякуши,

и любой, кто решался дойти по снежку,

их легко набирал по мешку.

* 26 декабря

ЗИМНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ

Выдается тепло в середине зимы:

застилается все пеленой дождевою,

оживают ручьи этой странной порой,

и топорщится жнива стернею сырой,

и гуденье идет сквозь еловую хвою.

Отступают снега, и увидеть легко,