Вечный слушатель - Евгений Витковский

цвел ведь, убогий, когда-то.

Он сделать силится рывок

собой заполнить поле.

Там пугало, как поплавок,

под ним - цветочный островок

средь зарослей фасоли.

Куколь со снытью

скручены твердо;

стянуты нитью

кросна и берда,

голос Гермеса из вечного мрака:

"Куколка, вызрей в коробочке мака,

бабочкой вылупись гордо!"

Уток погоды дождевой

струится по станине,

мгновенья мчат через навой,

и духотою дождевой

пропитан плат полыни.

Пасти мочажин

в гнили и в прели;

шорох протяжен;

тыквы созрели.

Умер снегирь, птицелов одурачен...

Отсвет над папертью все еще мрачен,

но не обманет у цели.

II

Споры от папорти - крылья сандалий.

О Гермес, не твоя ли работа?

Вскрыты семянки, и в дальние дали

сами подошвы тропу угадали

но смотри, не попасть бы в тенета!

Вспомни Клингзора: волшебник могучий

мне роднею доводится дальней.

Вызнала я, на неведомый случай,

жабника тайну, и мыши летучей

ты не сделаешь путь мой печальней.

Лета взбухает- и пенится дико

Унструт, речка подлунного мира.

Двух этих рек божество, Эвридика,

заточена в берегах: безъязыка

и безмолвна Орфеева лира.

III

Лепесток опасть спешит;

мак в коробочке шуршит

тяжкий, темнокровный.

Знай, что Норна ткет мечту,

подрубая на лету.

Спи, мой цвет шиповный.

Спи для Норны, что тебе

уготовила в судьбе

трудный путь, греховный.

Не серпом и не мечом,

знай, полынь с тропы ссечем.

Спи, мой цвет шиповный.

Спи, под шорох с вышины.

Для бессмертных не важны

звенья родословной.

Мчатся ветры, шелестя.

Знай, Орфей - твое дитя.

Спи, мой цвет шиповный.

УХОД СЕМЯН

Сентябрь - хозяин хмурый:

поспели времена.

Походкою понурой

в обувке жесткой, бурой

уходят семена.

Босые кармелиты

бредут в туман, во тьму,

для всех ветров открыты,

и ливнями облиты,

и мучены в дыму.

Султаны, камилавки

плывут сквозь белый свет

ни отдохнуть на лавке,

ни добрести до травки

у них надежды нет.

Стоят подобья пагод

салатная гряда.

Пучки, устав от тягот,

обвянут, в землю лягут,

лишь грянут холода.

Из древних лет несмело

бредет жрецов толпа:

для орфиков приспело

мгновенье смены тела,

священна их тропа.

Пусть имя - лишь обнова,

но неизменна суть.

Пусть гаснет свет былого,

в семянке - скрыто Слово,

и мир не стар ничуть.

МАРТИН КЕССЕЛЬ

(1901 - 1990)

***

Нет, мир земли не столь убог,

чтоб не почуять рост корней,

чей путь и долог, и глубок,

но ввысь приводит тем верней;

Во всем живом - росток такой

являет смысл и естество,

он есть в любой душе людской,

и попросту - на дне всего.

Нет, мир земли не столь убог,

чтоб отказаться наотрез

от перепутий и дорог,

снегов и синевы небес;

от счастья тайного, когда

тела сливаются в одно,

и блещет багрецом вода,

преображенная в вино.

Нет, мир земли не столь убог,

чтоб не были ему даны

права - не подводить итог,

не раздувать пожар войны;

жизнь говорит: держись, поэт!

Так не впадай же в забытье,

и в час, когда надежды нет,

есть малый отсвет от нее.

Нет, мир земли не столь убог,

чтоб не постичь болезнь свою,

его закон и прям, и строг,

он верного найдет судью,

чтоб тот, былое обозрев

и меру зла установя,

обрушил справедливый гнев

на вредоносного червя.

Нет, мир земли не столь убог,

чтоб я утратил интерес

к нему, растящему залог

несметных будущих чудес;

и я обязан жизнь пройти,

частицу Истины храня,

чтоб даровала мне пути

Земля, носящая меня.

ДРУГОЙ

Короткий шаг вперед,

такой же беглый взгляд

и ты уже не тот,

что миг тому назад,

Зажегся новый миг,

ты молвишь - "ты и я*,

но изменились лик

и сущность бытия.

Быть может, это снег

над кровлею мечты;

себя к числу калек

не причисляешь ты.

Ты сам ли так хотел,

иль недостало сил?

Снегирь ли пролетел

и сердце погасил?

ХОРСТ ЛАНГЕ

(1904 - 1971)

АНГЕЛУ,

СБРОШЕННОМУ ВЗРЫВОМ БОМБЫ

Тяжко, тяжко рухнувший с колонны,

больше не причастный небесам,

падший, состраданьем обойденный

тех, кого спасти не в силах сам,

утерявший право благодати,

сгинувший боец верховной рати.

Скорбно, скорбно сверженный с портала,

прежде - небо видевший вблизи,

но, когда земля вострепетала,

к ней слетевший, - чтобы лечь в грязи,

в пропасти печали безграничной

с ветвью миротворною, масличной.

ПОТОК

Памяти Георга Гейма

Великий ловчий, Орион, забудь свою дремоту,

Иль нынче свора звезд не зоркая, не злая?

На синегривых лошадях начни парфорсную охоту

И гончих бури отпусти, - давно не слышно лая.

Ночь рушится на горизонт и дышит тяжело,

Ушло светило, и на мир туманный плат наволокло.

Взрастает исподволь мороз и забирается в леса,

Загривок в снежном серебре, шерстистая гиена

Кинжальные клыки вонзает древеса,

И плачет янтарем во всю длину распоротая вена.

Вот лопается лед, в потоке вскрыта рана:

И разомкнулись челюсти капкана.

Там корабли вдоль берегов, отряд чудовищ древний,

Лежат, как мокрые костры, во льды неколебимо втаяв,

И неуклюжие указывают штевни

Туда, где вдаль сугробы мчат, как стая горностаев.

Из черных прорубей, что днем топор понарубил во льду,

Рыдание глубин звучит на холоду.

О смерть, ледовый призрак, что в снегах скрывается тяжелых,

Ты рыба жирная, ты шлепаешь губой,

Ты гибель чахлая, хрипящая в прибрежьях, на пустых раздолах,

Огромный водянистый склеп реки, плывун, влекущий на убой.

Поэт, чьей волею потустороннее заговорило по-людски,

Как птица на манок, спешит в капкан от мертвых берегов реки.

Большие крылья на плечах приращивает вихрь поэту,

Чтоб он зловещей радости парения вкусил;

Поэт не знает той руки, что жизнь его, словно фальшивую монету,

Стремится гнусно разменять и, торопясь, вконец лишает сил.

Он - реющий фантом, а сталь речного льда топорщится, грозя,

И в трещину ведет жестокая стезя.

Его еще слыхали рыбаки на хмурых берегах, в фонарном свете,

Как звонок голос был, но оборвался он во тьме сырой,

Потом они пошли на зов, неся багры и сети,

Однако полынью закрыть успело свежей белой кожурой.

Еще звучала песнь, не внятная живым, - реке и гибели назло.

Ни с чем осталась смерть, зато пришел покой, бессмертие пришло.

КОМАРИНАЯ ПЕСНЬ

Никнет блеклая завеса,

Сырость без конца

От реки ползет, от леса

И сливает запах кресса

С духом чабреца.

Птицы в небе ни единой,

Все поля пусты,

Лишь звенит над луговиной

Зуммер песни комариной

С малой высоты.

Воздух полон зыбкой дрожи,

Словно облака

Вьются, прикасаясь к коже,

К волосам, в движеньи схожи

С лаской ветерка.

Пруд - в кольце из краснотала:

Если б глянул я

В воду - ты бы мне предстала,

Словно в глубине кристалла,

В дымке комарья.

Гляну в зелень тьмы глубинной,

Вижу в тот же миг:

Там стоит живой картиной,

Тростником одет и тиной,

Странный мой двойник.

Рыба в озере взыграла,

Отвернись, молчи,

комариного хорала

вечный слушатель в устало

Медлящей ночи.

ГЮНТЕР АЙХ

(1907 - 1972)

ВЕСТИ ДОЖДЯ

Вести, что адресованы мне,

отстукиваются дождями

на шиферных, на черепичных кровлях,

приходят без спросу - словно болезнь,

как контрабанда, подброшенная тому,

кто не хочет и слышать о ней.

Жестяной подоконник гремит за оконным стеклом

звучащие литеры, из которых слагаются фразы,

и дождь говорит

на языке, возможно,

никому не понятном, кроме меня.

Ошеломленный, я слышу

вести отчаянья,

вести нужды,

вести-упреки.

Мне больно, что они адресованы мне,

потому что не знаю вины за собой.

И я говорю в полный голос:

я не боюсь ни дождя, ни его обвинений,

не боюсь и того, кто его насылает,

ибо настанет время, и я

выйду, чтобы ответить ему.

ДНИ СОЕК

Сойка не бросила мне

голубого пера.

Катятся в утреннем сумраке,

словно желуди, крики сойки.

Горькие зерна

пища на целый день.

В красной листве весь день

долбит она клювом

темную ночь

из веток и диких плодов

нехитрый покров надо мной.

Ее полет - как биение сердца.

Где она спит

и что ей снится?

Незамеченное, лежит в темноте

возле моего ботинка

голубое перо.

ЗИМНЯЯ МИНИАТЮРА

Над декабрьской зеленой озимью на склоне

тополь, как памятник, ветви простер.