Зов издалека - Оке Эдвардсон

— Пришла?

— В приемный покой. Или куда-то еще, где было открыто.

— В Сальгренска?

— Да… С ребенком было что-то серьезное, и…

— Значит, это была Хелена, — сказал Винтер. Меллерстрёму явно не понравилось, что его прервали.

— Да, — обиженно буркнул он.

— Что случилось?

— Они пытались найти ее родственников или тех, кто знает ребенка…

— …и никого не нашли.

На лице Меллерстрёма опять промелькнуло разочарование.

— Нет. Не нашли.

— Все то же самое… Я просто провожу параллели. Не обижайся.

— Поначалу не нашли. В конце концов ее опознали соседи из Фролунды.

— И тогда узнали имя?

— Да. Хелена Делльмар.

— Делльмар?

— Она жила с матерью в квартире во Фролунде. Делльмар.

— Но мать не дала о себе знать?

— Нет.

— А где она сейчас?

— Не знаю. И похоже, никому не известно.

Винтер держал копию в руках. Отпечатки пальцев двух Хелен — пятилетней и почти тридцатилетней. Он вспомнил детский анекдот про музей, где хранятся два черепа Александра Македонского — один, когда герою было восемнадцать, а другой — когда ему исполнилось двадцать шесть. Особенно четким был детский отпечаток. Наверное, ручки вспотели.

— Значит, нашли в кармане платья, лежавшего в ящике в подвале… — сказал Рингмар. — А в больницу она поступила в этом же платье?

— Не знаю. Об этом не пишут.

— А кто знает?

— Еще один вопрос без ответа, — пожал плечами Винтер. — Не знаю, Бертиль.

— У меня из головы не выходит это платье… если, конечно, оно на ней было. Куда оно потом-то делось?

— Вот именно.

— Она же сама не могла потребовать, чтобы ей вернули платье. Потом… когда ее выписали из больницы.

— Это уже третий вопрос.

— Сформулируем вопросы. Итак: откуда взялась записка? Когда она попала в кармашек платья? Кто ее туда положил, и сколько она там пролежала? Кто забрал платье?

— Не забудь еще один вопрос: что все это значит?

В квартире пахло пряными травами и чесноком.

— Я приготовила еду, — сказала Ангела, встретив его с бокалом вина. — Теперь уже стопроцентная, настоящая домохозяйка.

— Вино в этот образ не вписывается…

— Хочешь?

— Нет… я же уже сказал, если пьянствовать всерьез, лучше джин-тоник… а еще лучше — ничего.

Она прошла за ним в кухню.

— Постепенно привыкаешь, — произнес он.

— Я недавно пришла… Слышишь музыку? Это твой рок.

Только сейчас он обратил внимание на бухающий ритм. «London Calling». «Клэш».

— Это твой первый рок-диск.

— И скорее всего последний. — Он сел за стол. — Ты была права.

— Я? В чем именно?

— Маленькую девочку по имени Хелена много лет назад положили в больницу. Нашли историю болезни…

43

Они лежали в постели. По телу медленно разливалась приятная усталость. Бывает усталость приятная и неприятная. Сейчас усталость была приятной. Созидательная усталость сменила усталость разрушительную. Мышцы расслабились, он чувствовал, как медленно отмякает тело и уходит нечеловеческое напряжение последних дней.

— Ты думаешь о ребенке, — сказала она.

— Да. Но по-другому. Ты же знаешь, как все меняется. В один момент видишь только возможности, в другой — препятствия и трудности.

— Полицейское определение жизни.

— Полицейское описание работы. К сожалению. Еще несколько часов назад я был почти уверен, что мы ее не найдем.

— Ты думаешь… о худшем?

— Мне не хочется произносить это вслух.

— Надежда есть, — твердо сказала Ангела. — Ты сам это повторял, и не один раз.

— Надежда есть… потому что мы имеем дело с чем-то отличным от классического похищения ребенка — ребенок играл на детской площадке и исчез, и мы предполагаем, что какой-то сукин сын его похитил. В таких случаях надежды почти нет. И ребенка мы, как правило, не находим… если только какой-нибудь психопат сам не укажет, где закопал тело.

— А здесь не так?

— Нет. Рисунок необычный. Значит, надежда есть… Или дело обстоит еще хуже, чем все предыдущие.

— Ты же не хотел произносить это вслух… А может, тебе это и нужно.

Он промолчал.

— Я имею в виду… поговорить не с коллегами-следователями, а с кем-то еще.

— Да… может быть.

— Я слушаю.

— Здесь все другое, — приподнялся он на локте. — От этого дела веет… неслыханным одиночеством. Сколько времени заняло выяснение ее имени, поиск квартиры, где она жила… подтверждение опасения, что ребенок тоже исчез. Мы же не знали, есть у нее дети или нет, знали только, что она рожала. Если бы не эта замечательная старушка, мы бы и сейчас тыкались в потемках. Ты понимаешь? Не просто одиночество… неслыханное одиночество. Теперь мы знаем имя, но о жизни ее почти ничего не известно… какие-то случайные фрагменты. Человек жил, воспитывал ребенка, а окружающие ничего не видели. Им не было дела.

— Сейчас, наверное, многое прояснится. Общегосударственный розыск, тревога… или как там у вас это называется?

— Да, конечно… А может, и нет. Я как раз это и имею в виду. Жуткое одиночество, в котором она жила…

— Да… я понимаю.

— Не с кем поговорить. Просто поговорить, вот как мы с тобой разговариваем сейчас…

— Мы с тобой? — повторила она и замолчала. «Сейчас не время. Я никогда не видела его таким… как будто он без кожи. Он выглядит совсем юным, и не только из-за длинных волос. Через час. Или через пару дней. Сейчас не время для ультиматумов».

Она подняла руку и погладила его по голове.

— И сколько это будет продолжаться?

— Непрерывно.

— Я имею в виду волосы. Не пора ли подстричься?

— Найдем девочку — подстригусь.

— Ты что — стал суеверным?

— Нет…

— Только не конский хвост. Тебе не пойдет.

— Договорились.

— Единственный мужчина, которому идет конский хвост, — это твой приятель из Лондона.

— Макдональд.

— Я видела его всего несколько минут… Нет, несмотря на конский хвост, дурачком он не кажется.

— А я буду казаться?

— Вряд ли… но у тебя нет в физиономии этой… жесткости, как у него.

— Спасибо и на том.

— Это комплимент. Ты, кстати, поддерживаешь с ним контакт?

— С Макдональдом?

Она кивнула и перестала теребить его волосы.

— Только открытки иногда… Надо бы ему позвонить. Вдруг что-нибудь посоветует. Порой со стороны виднее.

— «Врачи без границ» — знаю. «Сыщики без границ» — это что-то новое.

— Нет, не новое… не в первый раз. — Он посмотрел на нее. — Ангела…

— Да?

— Мы узнали, что Хелена, возможно, лежала в психиатрической клинике. Депрессия.

— Ой.

— Один из наших просматривал журналы в Лиллхагене.[22] Это почти наверняка она, правда, под другим именем. Потом выписалась и больше не возвращалась.

— Так часто бывает.

— Что часто бывает? Часто не возвращаются?

— Психиатрические больницы закрываются одна за другой. Больные не возвращаются просто потому, что им некуда возвращаться.

— Да… слышал.

— К нам то и дело поступают больные… В общем, они не справляются с ежедневными бытовыми делами. Режутся, падают… Черт знает что.

— А иногда с криком носятся по улицам… или орут что-то в окна.

— Не знаю… может быть. Это ваша сторона проблемы. Но это тоже одиночество. Не иметь никого…

— Не иметь никого… — эхом повторил Винтер. — Общество вдет к этому?

— Я не знаю.

— А это излечимо?

— Что?

— Общество. Я понимаю, выглядит преувеличением, и все же… иногда начинаю сомневаться. И потом — это ты у нас врач.

— Да… тема для диссертации: одиночество как неизлечимая болезнь общества… Звучит страшновато.

— А в институте этому не учат?

— Когда я училась, дело еще не зашло так далеко.

— Дело заходит все дальше и дальше… мало того — быстрее и быстрее… Хочешь бутерброд?

Позвонили сразу после оперативки. Винтер взял трубку в своем кабинете. Он был подготовлен. Более того — ждал этого звонка еще накануне. Или даже два дня назад. Они уже знали про детский дом, и перед ним лежала записка с именем. И Луси Кейсер это тоже знала.

— Речь идет о Хелене… Андерсен.

— Откуда вы звоните?

— Хельсингборг. Я уже говорила с кем-то из ваших сотрудников, и мне посоветовали позвонить вам.

— Да.

— Я ее приемная мать… была приемной матерью. Лучше сказать, одной из них.

— Говорите только про себя. Вы узнали Хелену Андерсен?

— Да…

— Как?

— По фотографии в местной газете… и по ТВ… Я подумала, что это Хелена… Я живу в Хельсингборге, — добавила она после паузы.

— Когда вы в последний раз ее видели?

— О… прошло уже много лет.