И поджег этот дом - Уильям Стайрон

Женщина, пребывавшая в трансе, хищно встрепенулась при этих словах, как будто только их и ждала.

– Богохульник! – крикнула она. – Только послушай его, Касс! С утра сегодня несет неизвестно что. В его-то состоянии! Ведь прямо в геенну отправится. – Она обернулась и посмотрела на больного. – И ведь что сделал, Касс, страшно сказать. Утром до того разбушевался – встал оттуда и на здоровой ноге – к стенке, – а сам ругается, как турок, – сорвал распятие и выбросил за дверь! Богохульник, Микеле! В твоем-то состоянии! Недаром кровью стал писать. Это знамение свыше! Всех нас в геенну утащишь со своим богохульством! – Кто-то из детей заплакал.

– Не хуже!.. – задушенным, захлебывающимся, ужасным голосом завопил с полу Микеле. – Не хуже этих талисманов и амулетов и снадобий от твоей ведьмы! Еще толкуешь о богохульстве! Предупреждал тебя Касс про колдунью! Ой!..

– Silenzio![150] – Между двух пылких, ощетинившихся теологии голос Касса поднялся стеной, заставив смолкнуть и жену, и мужа. Но когда он закричал на них, я выбежал из проклятого места, не в силах больше выносить все это. И где-то на дворе при свете новорожденной и древней зари, которая растеклась над морем громадной, без краев, жемчужиной, среди гомона и щебета птиц и ропота сосен, похожего на шум дождя, я неожиданно для себя вспомнил другие, росистые, ясные зори Рима, которыми любовался с высоты балкона молодой благополучный благотворитель со своей Джиневрой, и Анной-Марией, и студенткой из колледжа Смита, – и от утраты, от незадачливости своей глупо – хотя и вполголоса – заревел, уткнувшись лбом в дерево.

Касс же – ничего подобного. Он вскоре вывалился из дома, горланя что было сил, шатаясь, и я даже подумал, что он каким-то таинственным образом опять ухитрился выпить. Но он был не пьян, а просто разгорячен и буен: он поносил коммунистов, и христианских демократов, и миссис Клер Бут Люс,[151] а потом произнес нечто удивившее меня в ту минуту своей уместностью.

– Ты можешь взять политику, – сказал он, – и можешь ею подтереться.

В ту ночь – а вернее, утро – я спал в свободной спальне у Касса. Когда мы шли обратно через долину в Самбуко, Касс был усталым, притихшим и почти не разговаривал. Я тоже лишился последних сил и не раскрывал рта. Когда мы стали прощаться у ворот «Белла висты» и я рискнул обронить несколько слов о Мейсоне (что он, конечно, уже не считает себя обязанным платить за мой дорогой номер), Касс, поглядев на меня с усталой улыбкой, предложил: «Переселяйтесь к нам». Только и всего – простое гостеприимство. Я сонно подумал, что это было бы своего рода местью, мелкой, конечно, но все же местью – покрасоваться несколько дней перед Мейсоном в качестве гостя Кинсолвингов, – поэтому, сперва поблагодарив и отказавшись для приличия, принял приглашение. Я расплатился со скучающим заспанным портье и вышел из гостиницы. Улица еще спала; Касс помог мне донести чемоданы до виллы. Меня смутила его благожелательность: похоже на сон, думал я, пока он стаскивал мои чемоданы по лестнице в спальню – довольно чистое и прибранное помещение по сравнению с «ателье» наверху, – помогал мне стелить постель и доставал откуда-то пару стареньких, но чистых полотенец. Однако разговаривал он мало, вид у него был встревоженный, озабоченно-отсутствующий, и неспроста, как показали дальнейшие события, но тогда я не придал этому значения, а он выпил стакан красного вина и пожелал мне спокойной ночи, Рассеянно пробормотав напоследок, что ему надо «проверить, как там наш приятель».

Засыпая, я слышал, как он расхаживает надо мной по комнате. Я долго не мог забыться; тело было как чужое, в голову лезли печальные мысли и сожаления. Сперва я подумал о Кассе: кто этот грустный, терзающийся, непонятный человек? Мысли о Кассе долго донимали меня. Потом я стал думать, жив л и еще Ди Лието; потом, как ни старался, не мог отогнать видение обреченного домишки на красивой поляне. Потом из мути, которая поднимается в голове при полном изнеможении, вынырнула порнографическая книжка, которую просил привезти Мейсон, и я долго решал, должен я каким-нибудь способом переправить ему эту книжку или выкинуть в знак окончательного разрыва. Я начал ворочаться и чесаться, потом захотел курить, но сигареты у меня кончились. Потом вспомнил одну девушку, с которой случайно встретился в Риме, – завожделел, вспотел, встал, выпил стакан холодной воды. Ноги надо мной перестали шагать. Касс Кинсолвинг! Кто он? Наконец, когда солнечный свет уже пролился на меня из-за шуршащих жалюзи, я беспокойно уснул под веселый и пронзительный птичий хор, под стук повозки и бархатный девичий голос, который пел вдалеке «Саго nome».[152] Проснулся я весь в поту, и через сколько часов – неизвестно; в комнате было почти темно, мои часы показывали начало первого – но они стояли. Я решил, что снова ночь. Я полежал немного, радуясь тому, что еще живу и дышу: только что покинутая страна сновидений по жути превосходила все, что я когда-либо видел; я даже не мог вспомнить начало кошмара – таким оно было ужасным; как заслонка упал в мозгу занавес, сплетенный словно из черных вороньих крыльев, кишащих омерзительными вшами, – упал, шурша, колыхаясь, и отсек начало сновидения. А после все часы сна была только громадная голая равнина, и я стоял, наблюдая страну в катаклизме бунта – страну восстания, резни и варварства, где по голой земле бежали дикие волосатые люди с факелами, а женщины прижимали вопящих младенцев к груди, и полыхали странные жилища, и тучи зловонного дыма клубились над ними в хмуром грозовом небе. И все это время, все несчитанные часы, пока я ворочался, возился и стонал, мне слышались далекие крики, вопли ужаса и боли, вой людей, которых распинали и крошили живьем, – без секундной передышки, затишья, до того самого мига, когда я проснулся в поту, ощущая на губах охвостье своего умоляющего крика. И пока я лежал на кровати, приходя в себя, и последние бледные отблески дня гасли в комнате, я убедился, что не все было сном. Самбуко словно застыл в невыносимой тишине и безветрии. Ни звука не долетало оттуда, где должен был бы жужжать, посмеиваться и звенеть колоколами итальянский городок: он молчал, как погост. Но пока я лежал и прислушивался к какой-то тихой течи внутри дворца, издали донесся звук, который был и эхом, и разгадкой моего кошмара: крик женщины, тонкий, истошный крик горя дрожал в неподвижном жарком воздухе, взмывая все выше и выше, и вдруг оборвался, словно ей пробили пулей голову. И снова, как раньше, мертвая тишина. Немного погодя я встал – в мрачном недоумении и с прострелом в шее. Простынями обтер на себе пот. Пока я бестолково, как одурманенный, одевался в потемках, то где-то рядом, то вдалеке раздавались горестные вопли, похожие, как и в моем кошмаре, на вопли душ, обреченных вечным мукам. Я ожидал, наверно, что, выйдя на улицу, увижу пылающий или осажденный город… нет, не знаю, чего я ожидал – во всяком случае, не того, что там сейчас день, а не ночь. Было светло, и часы, тикавшие в коридоре, показывали пять, а это значило, что проспал я часов двенадцать.

В доме не раздавалось ни звука; комната наверху была такой же грязной и запушенной, как накануне ночью, – и пустой. Мне пришло в голову, что шум на улице подняла киногруппа Алонзо Крипса, но, выйдя во двор, я увидел, что все оборудование разобрано и вывезено. На его месте возвышалась целая гора чемоданов, сумок с клюшками для гольфа и прочего багажа, приготовленного к отъезду. Караулил его обтрепанный старичок из местных, и когда я проходил мимо, он поднес пальцы к кепке и пробормотал что-то печальное и невразумительное. В остальном тут не было никаких признаков жизни, если не считать вчерашней пленной ласточки, которая до сих пор летала между желобчатых колонн и билась в световой люк, пытаясь взлететь к недостижимому солнцу. Наверху лестницы, по которой я поднимался, кажется, не вчера, а неделю назад, дверь Мейсона под фризом с чумазыми нимфами была приоткрыта, но и там – ни души; тишина стояла пугающая.

Я вышел на пустую улицу и, щурясь, огляделся. Был еще день, ясный и жаркий, но жару смягчал бриз. Лавки на той стороне стояли запертые, с закрытыми ставнями; и тут ни души. Я стоял долго. Потом услышал женский крик – тонкий, жалобный, скорбный. Обернулся и увидел, что она бежит ко мне: седая старуха в развевающемся черном платье; причитая во весь голос и страшно клонясь вперед, она пробежала мимо, и слезы ручьями текли по ее древним щекам; «Disonorata! A sangue freddo!»[153] – причитала она, а черное, до земли платье парусило сзади; не переставая голосить, с каким-то необъяснимым креном, словно ведьма на помеле, она унеслась за угол, оставив после себя небольшой вихрь пыли. Я вдруг сообразил, что шея у меня свернута набок, вот почему и старуха, и улица, и небо – все накренилось в моих глазах, и, преодолевая боль, выпрямил голову. Я смотрел вслед старухе, бессмысленно ожидая какого-то разъяснения, но улица, известково-белая под тирренским солнцем, снова была пуста и безмолвна – спряталась, затаилась за своими дверями и ставнями, словно город осадили сарацины. Надругались, сказала старуха, безжалостно.