И поджег этот дом - Уильям Стайрон

– Corne va, mio саго? Soffri molto?[146] Микеле, это я, Касс.

Микеле открыл глаза и медленно огляделся. Он будто жил наедине со своим мучением, ушел, погрузился в свою боль, как в глубокий сон, и сейчас, когда внешний мир потребовал его, он был похож на проснувшегося, который не понимает, где он. Взгляд его медленно скользил по стенам и потолку. Наконец он посмотрел на Касса, пошевелился под одеялом, и его запавший беззубый рот растянулся в неожиданно радостной улыбке. Он заговорил надтреснутым, хриплым замогильным голосом; речь была невнятна, затронута тем же распадом, который хозяйничал внутри.

– Касс, – сказал он, – я ждал тебя! У меня есть бутылка вина. Франческа сегодня принесла. Настоящее кьянти.

– Тебе нужен сон, Микеле, – ответил Касс. – А еще я достал одно замечательное лекарство, оно в два счета поставит тебя на ноги. Нога сильно болит?

– Сильно, Касс, – сказал он, по-прежнему улыбаясь. – Очень сильно, Касс. Но когда ты приходишь… не знаю. Другое дело. Понимаешь, разговариваем. Шутим. И болит по-другому. Не так болит.

– А жар? Аспирин, что я принес, принимаешь от жара?

Заговорила женщина, Гита:

– Он писает кровью. Плохой признак. Маддалена говорит…

– Хватит про Маддалену, – сказал Касс. – Что она понимает? Не пускай ее. – С терпеливой укоризной он обернулся к женщине: – И мухи, Гита! Посмотри, тучи. Ты хочешь и детей заразить? Где баллон, который принесла Франческа?

Женщина пожала плечами:

– Кончился. А потом они все равно прилетают. Где корова, там и мухи.

– Дай мне воды, Гита, – сказал Касс.

– Вон она, Касс, возле тебя. В стакане.

Касс открыл пузырек и вынул две желтые капсулы.

– Ну-ка, Микеле, прими сейчас. А потом – по одной, каждые шесть часов, и запивай как следует, а когда перестать – я сам тебе скажу. – Он просунул руку под худые плечи больного и приподнял его на тюфяке. Это была трудная процедура; напрягшись, с испариной на лбу, Микеле приподнялся на локтях и вдруг взвыл от боли.

– Ой! Господи! – Он замер, закрыл глаза. Потом глаза открылись, и он улыбнулся покорной беззубой улыбкой. – От чего они, Касс? – спросил он, задержав стакан у губ. – Это правда, что в Америке есть лекарство от il cancro?[147] Это оно, Касс?

Я увидел, что руки у Касса задрожали, когда он клал капсулы в рот больному. Казалось, ему даже ответить было трудно. Но он твердо сказал:

– Ты же знаешь, Микеле, у тебя не рак. Мы об этом говорили. Лекарство – для почек и для сломанной кости. Оно тебя поднимет. Глотай.

Пока Микеле пил воду, женщина заныла, и этот спокойный, грудной, мягкий плач был настолько ровен, настолько лишен малейшего оттенка истерики, что можно было подумать, будто она напевает. Потом она умолкла.

– Я видела черного ангела, – забормотала она. – Видела нынче ночью. По ночам он все время возле нас.

Когда я обернулся, веки у нее опускались, как будто она засыпала; сжав на высохшей груди руки, похожие на красные ободранные крылья, она снова завела свою жалобную покорную песню.

– Тихо, Гита, – сказал Касс. – Замолчи. Это глупости.

Перестань себя мучить.

– Я видела… – начала она опять, открыв глаза.

– Тихо, – строже сказал Касс. – Где Франческа?

– Она так и не пришла, – безучастно ответила женщина.

Касс встревоженно сморщил лицо.

– Что значит «так и не пришла»? – сердито спросил он и схватил ее за локоть, пока она не успела закрыть глаза. – Значит, се нет в комнатке? – Он кивнул на единственную перегородку в глубине дома, проем в которой был завешен мешковиной. – А она сказала, что идет домой! Сказала, что ночует здесь!

– Она не пришла, – повторила Гита.

Касс резко поднялся с тюфяка. Он подошел к проему в перегородке, заглянул внутрь, вернулся, снова сел на тюфяк и уставился в плоское невозмутимое лицо Гиты.

– Где же она может быть? – сказал он. – Незачем ей было… И что-то сегодня случилось такое… – Он не закончил. – Черт, – прошептал он по-английски. – Змей паршивый! Если он…

Касс снова вскочил, словно собираясь выбежать вон, но тут Микеле прохрипел с тюфяка:

– Касс… – Он приподнялся, сбросив верхний край одеяла и открыв невыносимо худую грудь в линялой, полосатой, как у заключенного, пижаме. – Касс, – сказал он, – не волнуйся за Франческу. Знаешь, она часто остается у Лючии – знаешь, у дочки садовника из albergo «Eden».[148] To и Дело. Не волнуйся, amico.[149] И сегодня там. Не волнуйся. Поди сюда, сядь. Мне уже лучше от лекарства.

Касс колебался.

– Пожалуй… – начал он нерешительно. – Она ведь сказала бы мне, а, Микеле? Мне надо идти…

Микеле ответил натужным, клокочущим смехом.

– Почему она скажет тебе, если родному отцу сроду не говорила? Сядь. Ничего с ней не случится. Ты же знаешь Франческу! Сядь сюда, Касс. Кажется, еще немного, и я встану на ноги.

– Не знаю, – угрюмо отозвался Касс. Но тревога понемногу сходила с его лица. – Я забыл про Лючию. – Сказав это, он вздохнул и снова занялся больным. – Ты ляг на спину, Микеле. Вот так. И не надо столько разговаривать. Это вредно.

– Ах, Господи! Долго! – вырвалось у Микеле. А его жена снова стала раскачиваться взад-вперед и застонала.

Я сидел у другой стены, и в голове у меня раздавалось тиканье несуществующих часов, то воображаемое тик-так, которым сопровождается, должно быть, всякое ночное страдание, всякое бдение у гроба. Женщина раскачивалась и тихо ныла, дети возились, дергались и хныкали в беспокойном сне, корова глядела на меня добрыми, карими, непонимающими глазами сквозь населенный мухами воздух, и я наконец понял, что этот итальянец в самом деле умирает. Умирает – и знает это, несмотря ни на что, – и только хочет вырвать у Касса последнее подтверждение той невозможной мечты, которую он носил в себе бог знает сколько времени – наверное, все годы своей злополучной жизни. Так что между стонами, которые Касс успокаивал то словом, то прикосновением руки, я слышал его голос – оживленный изумлением и надеждой; он все расспрашивал об Америке: правда ли, что у самого бедного рабочего есть машина. Касс, и печка, и дом с окнами? А можно ли, Касс, когда он поправится и они все вместе поедут в Америку, купить Алессандро и Карле и даже меньшенькому по паре хороших туфель? Он уже спрашивал об этом Касса, но надо было, чтобы сияющую эту истину повторяли ему снова и снова – как мальчику, который грезит тиграми и слонами, далекими заморскими странами.

– Да, amico, – слышал я терпеливый и усталый голос Касса. – Да, все это так и есть, как я тебе говорил.

– Я хотел бы пожить в Провиденсе, там мой брат когда-то жил. Скажи, Касс, это красивый город?

– Да, Микеле. – И, обернувшись ко мне, по-английски: – Слыхали, Провиденс!

Микеле устал. Тихий свист слетел с его губ; он вытянулся, закрыл глаза, крепко зажмурился, вздрогнул всем телом, словно от озноба, и, теперь уже молча, заступил на вахту в своем нездешнем царстве боли. Все замерло, стихло в комнате, только женщина раскачивалась и ныла да несносно жужжали мухи, нагоняя сон. Коленопреклоненный Касс застыл над больным; весь вид его выражал безнадежность, в лице не осталось ни кровинки, глаза потухли. Немного погодя Микеле очнулся и открыл глаза.

– Не должно так быть, Касс, – произнес он сдавленным, прерывающимся голосом, и в первый раз я увидел на его лице отчаяние. – Не должно так быть, Касс.

– Что?

– Чтобы человек так мучился. Чтобы человек всю жизнь работал как вод и зарабатывал девяносто тысяч лир в год. И под конец так мучился.

Касс не сразу ответил; губы у него зашевелились, словно он подыскивал слова. Наконец он сказал:

– Совершенно согласен, друг мой. Но ты не растравляй себя. Animo. Мужайся.

Со стоном приподнявшись на локте, Микеле уставился на него горящим отчаянным взглядом и прохрипел:

– Нет, не должно так быть. Касс! Он злой – разве не злой Он, если загнал нас сюда, заставил работать и рабствовать пятьдесят лет за девяносто тысяч в год, которых не хватает даже на макароны? Девяносто тысяч лир! И еще присылает все время сборщика налогов из Рима. А когда выкрутит и выжмет нас досуха, Он выбрасывает нас, как будто мы для него ничто, и для забавы насылает такую боль. Он любит только богатых в Риме. Он злой, слышишь! Я с… на него! Я с… на него, потому что я не верю!

Женщина, пребывавшая в трансе, хищно встрепенулась при этих словах, как будто только их и ждала.

– Богохульник! – крикнула она. – Только послушай его, Касс! С утра сегодня несет неизвестно что. В его-то состоянии! Ведь прямо в геенну отправится. – Она обернулась и посмотрела на больного. – И ведь что сделал, Касс, страшно сказать. Утром до того разбушевался – встал оттуда и на здоровой ноге – к стенке, – а сам ругается, как турок, – сорвал распятие и выбросил за дверь! Богохульник, Микеле! В твоем-то состоянии! Недаром кровью стал писать. Это знамение свыше! Всех нас в геенну утащишь со своим богохульством! – Кто-то из детей заплакал.