Единственная любовь Казановы - Ричард Олдингтон

— А теперь послушайте вы меня, — сказала Мариетта, не выпуская ее из объятий и поглаживая по плечу, — не думайте, что я с вами неискренна или что разыгрываю комедию, потому что это не так. И не делайте никаких глупостей: не думайте, что он не любит вас. Он любит вас так, как способен любить женщину, и, пожалуй, больше, чем любую другую.

Ведь он же боролся с собой, когда его потянуло ко мне, а такого с ним — держу пари — ни разу в жизни не бывало. Неужели вы не знаете, что он любит вас?

— Это не та любовь, о какой я мечтала, — нашла в себе силы произнести Анриетта.

— Мечтала?! — В голосе Мариетты зазвучала обида. — У меня тоже были мечты, и, судя по тем сказкам, которые рассказывал мне мессир Казанова, у него тоже. Став любовницей Казановы, женщина должна забыть о мечтах и принимать реальность такой, какая есть. Он никогда не будет вам верен. Не может он. Это не в его натуре. Он не в состоянии противиться хорошенькой женщине, которой вздумалось его заполучить. Но он всегда будет возвращаться к вам. Он даст вам лучшее, что в нем есть, а со временем…

— Со временем… — произнесла Анриетта, вставая и беря Мариетту за руку. — Ах, я постарею задолго до того, как он перестанет мечтать о других губках и грудках. А теперь мне пора. Но вы явно желаете мне добра, вы хорошая. Я хочу поблагодарить вас и сказать, что я… я не питаю к вам ненависти, хотя, казалось, должна бы питать. И вы очень хорошенькая. Неудивительно…

— Ах, — вздохнула Мариетта с ноткой несвойственного ей ранее цинизма и поцеловала свою соперницу. — Но вы же знаете: люди всегда говорили, что Казанова понимает толк в женщинах.

А господин, о котором шел разговор, продолжал спать на диване, когда Анриетта вернулась и принялась как можно тише укладывать свои вещи, готовясь к отъезду из Флоренции. Она старалась как можно дольше не тревожить его, но поскольку многие вещи находились в той комнате, где он спал, ей пришлось заняться укладкой и там. Она затеплила лишь одну свечу под колпачком и передвигалась почти так же бесшумно, как хорошая сиделка при больном. А Казанова продолжал спать, и Анриетта уже начала думать, что ей удастся упаковать все вещи, прежде чем он проснется. Она уже складывала последнюю одежду, когда что-то побудило ее поднять глаза и она увидела, что Казанова проснулся и смотрит на нее. Сначала он не понял, чем она занята, и Анриетта подошла к нему, чтобы он не увидел саквояжа, в который она укладывала вещи.

— Который час? — спросил он, зевая, и потянул за цепочку лежавшие в кармашке часы. — Что?! Больше часа ночи! Почему, черт возьми, ты не разбудила меня? — Анриетта молчала, лишь с улыбкой глядела на него. Он расхохотался. — Моска будет на меня в ярости. Неважно, я помирюсь с этим мерзавцем завтра. — Он окинул Анриетту быстрым взглядом и заметил раскрытый саквояж. — А почему ты не легла? — спросил он.

— Мне надо было кое-что сделать, — спокойно ответила она.

— Что именно?

— О, кое-что прибрать и…

— Ты выходила, — сказал он, прерывая ее, так как заметил, что на ней уличные туфли, а на них следы глины с грязной театральной улицы. — И ты укладываешься? Что все это значит?

— Ты наверняка еще не отдохнул, Джакомо, — умиротворяюще произнесла она. — Не лучше ли тебе лечь в постель, а потом утром…

Он ревниво подметил, что она сказала: «лечь в постель», а не «лечь со мной».

— Я не могу лечь, пока не узнаю, почему ты упаковываешь вещи. — Он подошел к двери и заглянул в соседнюю комнату. — Ты уже упаковала все свои вещи! Что это значит?

Анриетта с нарочитым спокойствием села.

— Присядь, Джакомо, и не распаляйся, — сказала она все тем же умиротворяющим тоном, который вместо того, чтобы успокоить, выводил его из себя и рождал подозрения. — Ничего особенного не случилось. Простое совпадение. Пока ты спал, я получила срочное послание по поводу моих дел. Меня предупреждают, что период ожидания, по всей вероятности, подходит к концу. Так или иначе, я должна отсюда уехать, чтобы встретиться с… ну, в общем, с одним другом нашей семьи и…

— Ты намереваешься ехать без меня? — спросил Казанова, глядя на нее в упор.

— В общем, да. — В голосе ее слышалась легкая дрожь. — Извещение пришло так неожиданно, а у тебя… эта твоя работа в театре. Ты, наверно, сможешь последовать за мной, когда все здесь закончишь, или мы, наверно, могли бы встретиться где-нибудь…

— Наверно, наверно, — нетерпеливо повторил он следом за ней, продолжая смотреть на нее в упор. — Зачем ты выходила?

— Мне надо было попросить Чино добыть мне почтовую карету на завтра…

— Чтобы повторить твой знаменитый трюк с исчезновением? — возмущенно спросил Казанова. — Не слишком ли часто ты разбиваешь мне сердце своими внезапными исчезновениями? Я полагаю, мне следует благодарить судьбу за то, что я вовремя проснулся и ты не успела исчезнуть, даже не попрощавшись и не оставив адреса. Неужели ты еще недостаточно заставила меня страдать?..

— Но я же не уехала, Джакомо, — мягко произнесла она со слезами на глазах.

— Почему ты вообще должна уезжать?

— Должна.

— В таком случае я поеду с тобой…

Она печально покачала головой.

— Ты все время будешь жалеть о том, что ты здесь оставил.

Казанову внезапно осенило, и он увидел то, чего до сих пор не мог разглядеть.

— Понял! — воскликнул он, вскочил на ноги и принялся мерить шагами комнату. — Возможно, ты и ходила к Чино, но ты была также в театре!

Она этого не отрицала, но и не подтверждала, тем не менее он был уверен, что находится на верном пути.

— У тебя зародились подозрения относительно меня, — продолжал он, — и ты отправилась посмотреть, не найдется ли подтверждений твоим подозрениям. Разве это справедливо, разве это называется доверием ко мне — а ведь ты говорила, что питаешь ко мне доверие, — разве…

— Я с самого первого дня инстинктивно знала о твоей связи с Мариеттой, — спокойно перебила она его.

Казанова повернулся и, как подстреленный, упал в кресло. Вся его линия обороны рухнула от одного слова «Мариетта». Он-то собирался блефовать, считая, что Анриетта просто страдает мнительностью, — он никогда и не представлял себе, что она могла добыть такие точные сведения за столь короткий срок. Он, конечно, мог бы по-прежнему все отрицать и попытаться красноречием подменить правду, но он был слишком смекалист и слишком умен, чтобы не понять, что не сумеет переубедить Анриетту простым отрицанием, а, наоборот, лишь навредит себе.

— Почему ты назвала именно это имя — Мариетта? — наконец спросил он. — Кто тебе его подсказал?

— Она сама.

— Она? Она!

— Да, у нас с ней был разговор о тебе.

Казанова был ошеломлен — так мог бы быть ошеломлен человек, тративший деньги без оглядки и вдруг обнаруживший, что он не просто перебрал в банке, а он — банкрот. Правда, в Казанове было столько от игрока — даже в его сердечных делах, — что этот пример не совсем точен. Он свято уповал на свое счастье в этой игре с двумя женщинами и в запале рискнул расположением единственной женщины, которая действительно глубоко затронула его душу; даже в самые мрачные минуты ему и в голову не приходило, что две женщины могут встретиться, причем не как враги, а — начал он опасаться — как союзницы, объединившиеся против него. Он чувствовал себя не меньшим дураком, чем болван, попавший в западню, расставленную в шутку для другого…

— И что же вы обо мне говорили? — наконец выдавил он из себя. Вопрос был не очень разумный и не такой, какой мог бы задать человек обороняющийся, но ничего другого Казанове в голову не пришло. Он бы много дал, чтобы знать в точности, что говорили эти две женщины о нем.

— Это едва ли будет тебе интересно, — возразила Анриетта, пожалуй, с большим сарказмом, чем намеревалась. И, поднявшись, добавила: — Мне надо закончить укладку, а потом я должна хоть немного отдохнуть. Да и ты, наверно, все еще чувствуешь себя усталым…

— Ты думаешь, я позволю тебе уехать вот так — одной и…

— Прошу тебя, Джакомо! — Она приложила руку ко лбу. — Мне и так тяжело. Не делай, чтоб мне было еще тяжелее.

Мозг его бешено работал, но в пустоте и тщете — он не мог уловить ни единой спасительной соломинки. Лишь снова и снова крутилась мысль: «Ты потерял их обеих, ты потерял их обеих, ты потерял их обеих».

— Тяжелее?! — воскликнул он, вскакивая на ноги в порыве самобичевания. — Да, да, тебе тяжело. Но тяжелее всего мне.

— Тебе?! — В голосе Анриетты звучал укор и даже то, что может нанести хрупкой Любви самый роковой удар, — тень презрения. Но прежде всего в нем звучало изумление.

— Я знаю, это выглядит глупо, самоуверенно, плоско, — воскликнул он, — как будто я не видел, что, вызывая у тебя недоверие, разрушаю твою веру в жизнь! Но теперь, когда я вижу, что я натворил, я презираю себя. Я уподобился человеку, продавшему королевское наследие за ночь наслаждения…