Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А. Г. Дантес умер в возрасте 58 лет, был похоронен на Ваганьковском кладбище. С бароном Георгом Геккерном (бывшим Дантесом), невольно прикрывшим грех его матери, никогда не встречался и не переписывался. Жизнь Алексея Георгиевича прошла тихо и незаметно. Сознавая неприязненное отношение общества к самому звуку его фамилии, он, как сказали бы сейчас, старался «не высовываться».
Злополучный бастард мучился от сознания чудовищной вины своего названого отца. А Геккерн-Дантес всю жизнь бахвалился своим «подвигом». Мерзавцам, как известно, везёт. Кстати, он даже пережил своего приёмыша, скончавшись через полгода после него в богатстве и почёте.
Единственная. Как-то театральный художник Василий Командерков в компании С. Есенина и В. Шершеневича засиделся в кафе «Стойло Пегаса» на Тверской. Была уже ночь, когда Есенин вдруг вспомнил о своих детях и захотел увидеть их. Сопровождать его на Новинский бульвар согласился художник.
Костя и Таня жили с матерью, З. Н. Райх, вышедшей к тому времени замуж за режиссёра В. Э. Мейерхольда, который и открыл «гостям» дверь квартиры. После настойчивых просьб Есенина ему показали спящих малюток. Расцеловав их, он тихо покинул чужой дом и потом долго сидел на скамейке бульвара. «Сергей Александрович говорил, – писал позднее Командерков, – что очень любит своих детей, и задавал вопросы: как так могло случиться, что дети не с ним».
…Сына Зинаида Николаевна родила 20 марта 1920 года. Позвонила мужу и спросила, как назвать его. Предложил Константином. Посмотреть на сына не пришёл, и Райх ещё долго оставалась в Доме матери и ребёнка. К Есенину она не возвратилась.
Случай свёл супругов на Ростовском вокзале. Зинаида Николаевна ехала в Кисловодск, и её увидел А. Б. Мариенгоф. Райх попросила его:
– Скажите Серёже, что я еду с Костей. Он его не видел. Пусть зайдёт, глянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе.
Есенин сначала заупрямился:
– Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть.
Но Анатолий Борисович уговорил его:
– Пойди, скоро второй звонок. Сын ведь.
Пошёл, нахмурив брови; Зинаида Николаевна распеленала ребёнка.
– Фу! Чёрный! – вырвалось у Сергея. – Есенины чёрными не бывают…
– Серёжа!
Райх отвернулась к окну, плечи её вздрогнули.
– Ну, Анатолий, поднимайся, – и Есенин лёгкой, танцующей походкой вышел из вагона. Отец!
Как это было свойственно большинству людей, свои недостатки и прегрешения поэт списывал на других, жаловался Августе Миклашевской:
– Анатолий всё сделал, чтобы поссорить меня с Райх. Уводил меня из дома, постоянно твердил, что поэт не должен быть женат. Развёл меня с Райх, а сам женился и оставил меня одного.
При этом Есенин умолчал о том, что сам просил Мариенгофа помочь ему расстаться с Райх, говорил ему:
– Не могу я с Зинаидой жить, вот тебе слово, не могу… говорил ей – понимать не хочет, не уйдёт, и всё, ни за что не уйдёт… вбила себе в голову: «Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу». Скажи ты ей, Толя, что есть у меня другая женщина…
– Что ты, Серёжа!
– Эх, милый, из петли меня вынуть не хочешь… петля мне любовь.
З. Н. Райх с детьми
Великий поэт оказался неспособным на глубокое чувство к женщине: быстро увлекался и быстро, до неприязни к вчерашнему идолу, остывал. Эту метаморфозу своих чувств так объяснял профессору И. Розанову:
– Обратите внимание, что у меня почти совсем нет любовных мотивов. Моя лирика жива одной большой любовью – любовью к родине. Чувство родины – основное в моем творчестве.
Звучит, конечно, красиво, но не очень убедительно: любовь к женщине и любовь к родине очень даже совместимы. И по-видимому, прав Мариенгоф, говоривший:
– Кого же любил Есенин? Больше всего он ненавидел З. Н. Райх. Вот её, эту женщину… которую он ненавидел больше всех в жизни, её – единственную – он и любил.
Есть, конечно, и другие точки зрения по этому вопросу, но вчитайтесь в «Письмо к женщине», в нём всё: и любовь, и родина, и муки поэта, раздвоенность его внутреннего состояния:
… Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте.
С того и мучаюсь, что не пойму
Куда несёт нас рок событий…
… Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.
Но вы не знали,
Что в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несёт нас рок событий…
… Простите мне…
Я знаю: вы не та. Живёте вы
С серьёзным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так,
Как вас ведёт звезда,
Под кущей обновлённой сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин
Всё взяли. 19 августа 1997 года Евгений Евтушенко шёл на высочайший приём. При приближении к Белому дому внимание поэта привлекла молодая пара с покупкой. Они тащили зеркало в овальной раме из карельской берёзы. Когда краснощёкая пара запихивала зеркало в новенькое «вольво», у ног Евтушенко что-то звякнуло. Он нагнулся и поднял золочёную пуговицу с буквой V, оторвавшуюся от клубного пиджака.
Отдавая пуговицу владельцу зеркала, Евгений спросил:
– Где это вы такое оторвали?
– Да вон в том доме, у одного писателя… А я его в школе когда-то проходил… Вот оно как всё перекувырнулось…
– А у этого писателя ничего старинненького не осталось?
– Мы что, дураки? Мы всё уже взяли…
«Они уже всё взяли… Они уже все взяли…» – повторял поэт, ровно шесть лет назад выступавший с балкона Белого дома перед двухсоттысячной толпой в поддержку того, к кому спешил сейчас на приём. Того, кто развалил великую державу, опустил Россию до уровня стран третьего мира и ввергнул её народ в беспросветную нищету.
Зачем спешил «первый» поэт России к её
