Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И ещё. Игорь Львович Миклашевский был сыном актрисы Камерного театра Августы Миклашевской, музы Сергея Есенина. Поэт посвятил ей цикл замечательных стихотворений: «Пускай ты выпита другим…», «Ты такая же простая, как все». «Мне грустно на тебя смотреть…», «Ты прохладой меня не мучай», «Вечер чёрные брови насопил…», «Заметался пожар голубой…».
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил.
Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошёл за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали…
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Стихи, посвящённые Миклашевской, относятся к 1923 году. Её сыну Игорю было тогда пять лет. Он как-то заболел, и у его постели сидели мать и великий поэт, целомудренно держа любимую за руку. К Августе Есенин испытывал трепетное чувство, в котором не было ничего от характерного для него несколько приземлённого отношения к женщинам:
Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.
Садовые улицы
На Таганке. Как-то В. В. Маяковский и Л. А. Кассиль ехали по Садовому кольцу на первом трамвае, то есть где-то около шести часов утра. В такую рань вагон был свободен, и Владимир Владимирович с любопытством расхаживал по нему. Наконец изрёк:
– Вагон какой-то странный, непривычный! Или я просто днём, в давке, не обращаю внимания. Но, по-моему, я первый раз на таком еду.
– Новая серия, – сообщила кондукторша, – устройство на новый манер. Вишь, потолок высокий – кумполом. И заместо висюлек ременных – скобы, чтобы держаться. И вообще свободнее старых.
Поэт ещё раз прошёлся по вагону, узрев дощечку с надписью «Коломенский завод. 1929», восхищённо заметил:
– Вот здорово! Значит, уже не наследие какое-нибудь; сами можем уже такие трамваищи выпускать. Прямо роскошный трам. Очень здорово.
Владимир Владимирович трогал медные скобы и рассуждал:
– Сколько лет тянулась династия этих кожаных петель? Чёрт знает. А вот вам усовершенствование: скоба. Мелочь, а приятно.
Мычал что-то про себя, заглядывал под скамейки, прислушивался к ходу трамвая, который приближался к Таганке.
– А ну, как, как он в гору? – замер он в ожидании.
Трамвай легко взбежал на Таганский холм. С лица Маяковского сошло напряжение, он был удовлетворён советской новинкой. Поэт жил интересами страны, нацеленной на будущее:
Пусть ропщут поэты,
слюною плеща,
губою
презрение вызмеив.
Я,
душу не снизив,
кричу о вещах,
обязательных при социализме.
В. В. Маяковский
Вскоре после трамвайной экскурсии Кассиль стал невольным участником другой прогулки с Владимиром Владимировичем:
– Иду я по Таганской площади, а далеко на противоположной стороне вдруг замечаю Маяковского, шагающего навстречу. Вид у него такой, что у меня сразу пропадает всякая охота попадаться ему на глаза. Я делаю попытку отрулить за угол, но Маяковский уже приметил меня. «Стой-те!!!» – гремит он.
На этот голос невольно останавливаются прохожие и с тревогой оглядываются по сторонам, пытаясь уловить источник трубного клича. Между тем, сблизившись с коллегой, Владимир Владимирович возвещает на всю Таганку:
– Боже ж мой, какую дрянь написал! Какая чистейшая халтура! И сам ведь знает, что халтуру накропал. Не подписался же полностью, а прикнопил две буковки, как к галошам, чтобы не спутали: «Лы-Ка… Лы-Ка…» А я из вас этого «лыка» понадергаю.
Вокруг «дискутирующих» собрались любопытные. Кассиль был готов провалиться сквозь землю, казалось, что под ним плавится асфальт. Глазами Лев Абрамович пытался показать Маяковскому, что он выбрал не лучшее место для критики его статьи. Но тот был в ударе.
– Он стесняется! – басил поэт, показывая тростью на свою жертву. – А что же вы в журнале не стеснялись? Тут всего человек десять-двенадцать, а там тираж десять тысяч. Вот там бы не мешало бы и постесняться.
Маяковский был воинственно принципиален в творчестве, халтуры не терпел, но в критике коллег по перу знал меру. Увидев гнетущее действие учинённого им разноса, тут же постарался смягчить его демонстрацией дружеского отношения к критикуемому:
– Громадным своим плечом он отгораживает меня от всего публичного срама. Потом, как это он любил делать, сгибом локтя он легонько стискивает мою голову за затылком, слегка пригибая к себе, и говорит сверху, добродушно потупившись: «Ну бог с вами, Кассильчик… Идёмте ко мне домой обедать. Я вас по дороге ещё доругаю». И мы идём с ним в Гендриков.
Гендриков переулок с 1935 года носит имя Маяковского. В доме 15/13 он прожил свои последние четыре года. В большом очерке «Маяковский – сам» Лев Кассиль писал: «Тихий переулок за Таганкой „огромила“ всемирная слава. Сколько раз из конца в конец мерил его своими саженными шагами знаменитый поэт! Как памятны раскаты голоса, который словно оковывал медью баса этот переулок! И кто из ныне работающих в литературе хотя бы раз в жизни не пришёл сюда?»
В. В. Маяковский поселился в доме 15/13 по Гендрикову переулку в апреле 1926 года. В путеводителях по Москве обычно указываются знаменитости, побывавшие у поэта: A. B. Луначарский, В. Э. Мейерхольд, С. М. Эйзенштейн, М. Е. Кольцов, И. Э. Бабель, В. Б. Шкловский… Но это только верхняя часть айсберга, которым было жилище поэта для десятков его менее известных и прославленных современников. Величавый гимн посвятил им Л. А. Кассиль, один из преданнейших друзей Маяковского: «Но вот она, всегда готовая гостеприимно открыться дверь в квартиру поэта.
Сколько из нас вышло в литературу, поэзию или на другую правильную трудовую дорогу именно через эту дверь! Кто только не стучался, не звонил, не томился в первом авторском волнении возле этой скромной, обитой клеёнкой двери!»
…Сегодня этот переулок носит имя
