Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Примечательно, что «Куплеты нечистой силы» заканчиваются монологом Домового, который сетует о своих семейных неполадках, а «Лукоморье» — монологом Лешего, обращенного к Лешачихе. И оба эти персонажа — Домовой и Леший — наделяются чертами самого автора (более того, даже Водяной, с которым Лешему изменила Лешачиха, наделяется автобиографической характеристикой — сравним сетования Водяного с репликой лирического героя в черновиках «Смотрин», 1973: «Лежу под корягой простуженный, злой, / А в омуте мокро и сыро» = «А у меня зайдешь в избу — / Темно и сыро, как в гробу»; АР-3-68).
И, наконец, концовка «Лукоморья»: «А коверный самолет / Сдан в музей в запрошлый год <…> Понаехало за ей егерей!..», — повторяет ситуацию из набросков к «Зарисовке о Ленинграде» (1967): «Лезу в забияки я не из молвы! / Приезжают всякие, скажем, из Москвы. / Тут и Эрмитажи вам, и…» /2; 339/. А Леший (муж лешачихи, за которой «понаехало егерей») тоже «.лез в забияки»: «Лешачиху свою бил и вопил…», — и выпивал, как лирический герой в «Зарисовке о Ленинграде»: «Леший как-то недопил…» = «Если сильно водку пьешь / По пьянке — / Не захочешь, а дойдешь / К стоянке» (обратим также внимание на идентичность ситуации с «Фантазией на русские темы» Галича, 1969: «А московская наедет сволота» ~ «Приезжают всякие, скажем, из Москвы»).
Можно предположить, что симпатия Высоцкого к лешему имеет своим источником спектакль Бориса Равенских «Аленький цветочек» (Московский драмтеатр им. Пушкина, 21–25 сентября 1960 года) по сказке С. Аксакова. Игравшая в этом спектакле Елена Ситко вспоминала: «Володю-Лешего помню очень хорошо… <…> Это был очень добрый Леший, с грибочками на голове»[2491].
Помимо «Лукоморья», в том же 1967 году Высоцкий еще раз выведет себя в образе лешего в «Сказке о том, как лесная нечисть приехала в город», где он тоже будет пить: «Пока Леший пил, надирался в кафе…». Сравним обращение лешего к ведьмам с обращением лирического героя к безликим кликушам в стихотворении «Тушеноши»: «Спросил у них Леший: “5ы камо грядешиТ. / “Намылились в город…”» (1967) = «Куда грядете — в Мекку ли. в Мессины?» (1977). И если в первом случае упоминаются ведьмы, то во втором сказано: «Куда спешите, полуобразины?».
Не менее интересно сходство лешего с мудрецом из стихотворении «Про глупцов» (1977): «Он залез в свою бочку с торца, / Жутко умный, седой и лохматый». А седым оказывается и Леший в «Сказке о том, как лесная нечисть приехала в город»: «Ах, гнусные бабы! Да взяли хотя бы / С собою меня — старика». Причем если Леший «с дупла не выходит, — / В запое безумный старик» /2; 373/ (а в «Лукоморье» леший «как-то недопил»), то мудрец живет в бочке. И опять же формальная противоположность мудреца и «безумного старика» здесь не играет никакой роли, поскольку автор часто выступает в маске безумца («Дельфины и психи», «Песня о вещей Кассандре», «Баллада о Кокильоне», «Письмо с Канатчиковой дачи» и др.).
Однако перед уходом лешего в запой, «навстречу попался им врат-вурдалак». Врагом же он назван потому, что еще в «Песне-сказке про нечисть» (1966) выступал в роли слуги Змея Горыныча: «А от них был Змей трехглавый и слуга его Вампир».
Доверять вурдалаку, конечно, нельзя, но Леший проявил доброту, хотя и поставил условие: «Те к Лешему: как он? / “Возьмем вурдалака! / Но кровь не сосать и прилично вести!”».
Позднее поэт еще раз пригласит власть, представленную в образе нечистой силы, к сотрудничеству — с тем же условием: «Но не забудьте — затупите / Ваши острые клыки!» («Проложите, проложите…», 1972). Вурдалак так и поступил: «Тот малость покрякал, / Клыки свои спрятал — / Красавчиком стал, хоть крести!». Однако суть свою не изменил, в чем Леший и убедился: «Пока Леший брился, Упырь испарился, / И Леший доверчивость проклял свою» (этот же мотив встретится в стихотворении «Неужто здесь сошелся клином свет…», где противник лирического героя тоже прикинулся его другом, а когда тот поверил ему, ударил ножом в живот; поэтому: «Обманут я улыбкой и добром» /5; 266/).
И заканчивается «Сказка о том, как лесная нечисть приехала в город» подтверждением того факта, что вурдалак, даже если спрячет клыки, все равно останется вурдалаком: «Найдя себе вдовушку, выпив ей кровушку, / Спал вурдалак на софе» (вспомним заодно «Мои похорона»: «В гроб вогнали кое-как, / А самый сильный вурдалак <…> Сопел с натуги, сплевывал / И желтый клык высовывал»). А перед этим говорилось, что «Леший пил, надирался в кафе». Речь идет о Галерее Гранд-отель (Москва): «Поели-попили в кафе Гранд-отель, / Но Леший поганил своими ногами, / И их попросили оттель». Позднее такую же ситуацию поэт воссоздаст применительно к самому себе в стихотворении «Я был завсегдатаем всех пивных…» (1975): «Меня не приглашали на банкеты, / Я там горчицу вмазывал в паркеты, / Гасил окурки в рыбных заливных / И слезы лил в пожарские котлеты» (если леший «поганил своими ногами», то лирический герой «горчицу вмазывал в паркеты»). Да и в «Сказочной истории», где речь шла о банкете в «белокаменных палатах», поэт сетовал: «Если ты не из банкета — / Ох, с тебя сдерут за это!».
***
Вернемся вновь к тождеству образов судьбы и любимой женщины, которое видно также при сопоставлении песни «Про любовь в каменном веке» (1969) и «Песни о Судьбе» (1976): «Ведь ты глядишь, едва лишь я усну, / Голодными глазами на меня» (АР-7-9) = «За мною пес — судьба моя, больна и голодна. <.. > Глядит — глаза навыкате, и с языка слюна» (АР-17-130).
Герой изнывает от соседства с женой и судьбой: «Нет, правда, это скоро надоест» /2; 472/ = «Морока мне с нею» /5; 104/, - и хочет их прогнать: «Клянусь, я прогоню тебя домой» (АР-7-5) = «Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену» /5; 104/. Причем клянется он и во второй песне: «Я зарекался столько раз, что на судьбу я плюну» (черновик: «И не однажды клялся я, что на судьбу я плюну»; АР-17-130).
Успокаивается же герой только тогда, когда его жена-людоедка и судьба засыпают: «Спокоен
