Эволюция бога: Бог глазами Библии, Корана и науки - Райт Роберт

Если вспомнить, как мало известно о религии иудеев, относящейся к векам после первого проблеска монотеистической мысли в изгнании, трудно определить, что помогло заключить сделку: почему видение Второисайи среди всех видений, явно соперничающих за «эфирное время» во время пленения, стало преобладающим и в итоге сохранилось. Каким образом Израиль несколько веков прожил среди политеистического народа и остался верен своему монотеистическому кредо?

Прежде всего, политическая психология, благоприятная для монотеизма, возникала в разное время известных веков. Сравнительная независимость, которой Израиль, видимо, пользовался при персидском правлении, не могла существовать вечно. После того как Александр Македонский в 332 году до н. э. завоевал Палестину, преемники, грекоязычные правители, осуществляли управление и в конце концов создали такой гнет, что спровоцировали бунт. Борьба за независимость укрепила освященный временем политический импульс, скрывающийся за «толькояхвизмом»: недовольство националистов богами с иностранной родословной (и заодно — иудейской элитой, панибратствующей с высокопоставленными чужеземцами). Кульминационным моментом в провокации иудейского бунта стала попытка установить статую Зевса в Иерусалимском храме. Предположительно успех бунта, который привел к периоду независимости (142-63 годы до н. э.), укрепил теологию, стоящую за этим бунтом.

Монотеизм как философия

Греки также могли подкармливать израильский монотеизм на менее политическом и более умозрительном уровне. Задолго до того как Александр Македонский завоевал Палестину, у греческих мыслителей возникали монотеистические гипотезы[563]. И хотя реакция Израиля на греческое правление в итоге стала отвергающей, за время, прошедшее до этого момента, иудейская и греческая культуры в значительной мере смешались.

Греческий монотеизм вырос из великого культурного стремления Греции — рационально совершенствовать религиозные идеи. Некоторые приписывают грекам честь создания теологии в строгом смысле слова (хотя религия всегда подвергалась воздействию рациональных указаний определенного рода, как в том случае, когда израильские мыслители приспособили теологию для своих пророчеств в период пленения). Религиозный ригоризм греков предвосхитил современные попытки примирить религиозные убеждения с научными взглядами, и в этом смысле тяготение греческих мыслителей к монотеизму естественно. Чем больше природа воспринималась как устроенная логично, чем чаще ее поверхностные отклонения терялись в постоянстве закона, тем больший смысл приобретало сосредоточение божественного в единой движущей силе, скрывающейся где-то за всем сущим. В VI веке до н. э. Ксенофан (возможно, первый греческий монотеист)[564] писал о Боге: «Он всегда остается в одном и том же месте, совершенно неподвижный; ему не пристало появляться в разных местах в разное время, однако он без труда потрясает все сущее силой своего разума. Все в нем видит, все мыслит и все слышит»[565].

Греки были не первыми повелителями Израиля, указывающими на подчиненность природы законам. К периоду пленения вавилонские астрономы уже умели предсказывать лунные и солнечные затмения. Как отмечал Барух Холперн, это «понятие о предсказуемости неба» могло спровоцировать «глубокую теологическую путаницу, так как независимость богов внезапно оказалась под сомнением»[566]. И кроме того, полагает Холперн, израильские мыслители могли усвоить азы науки о небесах задолго до пленения; вавилонских астрономов нанимали ассирийцы, которым израильтяне подчинялись большую часть VIII века до н. э.

Согласно этим взглядам, ярость Библии, обращенная на тех, кто поклоняется божествам с неба как «небесному воинству», могла иметь как интеллектуальную, так и политическую основу. В конце концов, с какой стати приписывать независимость, а тем более божественность тем, кто демонстрирует столь механическое поведение? Зачем изучать это поведение в поисках предзнаменований? («Так говорит Господь: не учитесь путям язычников и не страшитесь знамений небесных, которых язычники страшатся»)[567]. Гораздо проще было поверить в то, что за движениями ночного неба, подобными работе часов, стоит единственный истинный и независимый бог («Господь сил»). Как говорит Второисайя, «поднимите глаза ваши на высоту небес, и посмотрите, кто сотворил их? Кто выводит воинство их счетом? Он всех их называет по имени»[568].

Вероятно, самый примечательный кандидат на роль оказавшего имперское влияние на израильскую теологию — Персия, владычица Израиля в период между господством вавилонян и греков. Персидскую религию, зороастризм, обычно называют «дуалистической», так как в ней фигурирует не просто один милосердный бог, оберегающий бог-творец, а два божества, ведущих битву, — доброе и злое. Опять-таки и в христианстве, и в иудаизме есть сатана, злобное и вряд ли слабое сверхъестественное существо, тем не менее мы называем эти религии монотеистическими. Во всяком случае, зороастрийский «дуализм» Персии находился ближе к монотеизму, чем любая среднестатистическая древняя религия[569].

Более того, в отношениях Израиля с Персией присутствует замечательный лубрикант межрелигиозного обмена: логика ненулевой суммы. Еще со времен завоевания персидским царем Киром Вавилона, если не раньше, пленники видели в нем союзника. И он оправдал их веру, вернул их в Иерусалим и правил новым Израилем, держа его на длинном поводке. Но не подумайте, что в результате израильтяне не стали охотнее воспринимать теологический вклад Кира: он единственный неизраильтянин во всей Библии, названный древнееврейским словом «мессия»[570]. А через несколько стихов после этого мессианского описания Кира, как однажды заметил исследователь Мортон Смит, появляется Яхве, по описанию напоминающий «хорошего» зороастрийского бога Персии, Ахура Мазда[571]. Все это побудило Смита задуматься: неужели персидское влияние на израильскую теологию было тщательно продуманным элементом политической стратегии Персии с древних времен?[572]

Возможно. Но израильская теология пленения или изгнания так органично вырастает из доизгнаннической, иосианской, теологии и так хорошо отвечает психологическим потребностям изгнанников, что вряд ли она была новинкой, привезенной из Персии. Гораздо проще поверить в сближение давних течений израильской мысли со стратегическими потребностями Кира[573]. Разумеется, Кир имел возможность отдавать одним течениям предпочтение перед другими. Он следил за тем, какие израильтяне, и, вероятно, какие израильские тексты вернулись в Иерусалим, чтобы подготовить почву для управления страной. Возможно, монотеизм показался Киру более благоприятным для гармонии в империи, чем альтернативные теологии тех времен[574]. И действительно, в следующей главе мы увидим подтверждение того, что постизгнаннические теологи Израиля действовали в соответствии с замыслом Кира.

И наконец, ряд возможных факторов консолидации авраамического монотеизма приблизительно соответствует недостатку свидетельств о них[575]. Смирение — уместная позиция для каждого, кто рискнет высказать мнение о том, как и почему монотеизм возник и утвердился в Древнем Израиле. Тем не менее если библейские тексты, которые принято считать «изгнанническими» (относящимися к периоду пленения), действительно таковы, мы можем получить представление о том, какие силы приводили в движение первые явно монотеистические порывы Израиля, и также мельком увидеть характер единственного истинного бога при его рождении.