Желтая линия - Михаил Тырин

Я глядел в спину Щербатина и молчал. Непросто привыкнуть к новому облику человека, которого знал столько времени. А что уж говорить про свой собственный облик? Как не пугаться, когда по утрам видишь в зеркале громадного смуглого незнакомца с россыпью длинных волос и угрюмым взглядом?

Новое тело сидело на мне, словно чужой поношенный костюм. Сначала оно вызывало во мне ужасную брезгливость. Я подолгу разглядывал свое отражение, борясь с отвращением к самому себе. Постоянно хотелось отмыться. Невозможно было себя убедить, что эти вот губы – мои губы. И эти волосы под мышками – тоже мои. И эти два прыщика, и морщинки, и родинки – мои собственные.

Все это было чужое, все принадлежало ивенку-донору. А теперь стало моим. Я мечтал содрать с себя кожу, чтобы отросла новая, девственная, своя. Я не знал, с чем сравнить свою брезгливость. Я думал, что изваляться в дерьме в сто раз приятнее, чем постоянно носить на себе обноски чужой плоти.

И еще – мышцы. Огромные стальные мышцы, я не знал, что с ними делать. Я боялся не совладать с ними и сам себя покалечить. Впрочем, теперь уже стало гораздо легче. Все прошло – и отвращение, и физическая неловкость. Военные медики проверили нас вдоль и поперек, едва ли не по косточкам разобрали, пока не объявили эксперимент удачным. Практику использования трофейных вражеских тел решено было внедрять.

Наши субъективные ощущения в расчет никто не брал, и, думаю, правильно. Спасенная жизнь дороже.

– Когда же посадка? – произнес Щербатин.

– Думаю, сразу, как только ее разрешат. И ни минутой раньше.

– Спасибо за исчерпывающий ответ.

– Спрашивай еще, не стесняйся.

Нам было скучно. Сейчас на прогулочной палубе пассажирского транспорта не было никого, кроме нас. Можно было сесть на любой диван, подойти к любому иллюминатору. Во время маневров космолета иногда появлялся голубой краешек планеты – освоенного мира, в котором нам предстояло отныне жить. Предложение послужить на Водавии еще сезон-другой мы отвергли категорически.

Нерадостным оказалось наше возвращение с войны. С Водавии летели разбогатевшие штурмовики и пехотинцы, пилоты, операторы-танкисты – все гордые, довольные собой, полные надежд и предвкушений. Их ждала сытая и беззаботная жизнь с новым холо.

Мне и Щербатину гордиться было особо нечем. В награду за научный подвиг нам оставили наше первое, «инвалидное» холо, хотя мы уже не были инвалидами. А может, не в награду, а просто из жалости. Впрочем, плевать мы хотели на холо и на все свои боевые заслуги, вместе взятые. Главное – убраться подальше от водавийской мясорубки.

– Все не так уж плохо, – неожиданно изрек Щербатин.

– О, да!

– Да ладно тебе юродствовать. Мы не просто выбрались живыми, мы получили холо. Теперь ты и я – граждане, у нас есть права. Нас пустили в этот мир, и он наш по праву, по закону.

– Жаль, мир еще не знает, что он наш.

– Не будь занудой. Мы прошли через испытания – и вот она, награда. Замечательный звездолет мчит нас с войны навстречу мирной жизни. Планета рукоплещет победителям. И у нас первое холо...

– Первое холо – оно, конечно, лучше, чем ничего.

– Ты просто не понимаешь, что теперь ты гражданин. Вот скажи сам себе – я гражданин.

– Я гражданин, – сказал я себе. – И что?

– Все! Теперь можешь сам себя уважать. Можешь идти к намеченной цели, для этого здесь все условия.

– Щербатин, я не имею цели. Я надеялся, ты меня до нее доведешь.

В этот момент край планеты вновь показался в иллюминаторе. Щербатин прижался лицом к толстому холодному стеклу и умолк, разглядывая скрытые дымкой материки и океаны. Я тоже подошел, чтобы взглянуть получше на наш новый мир. А впрочем, что смотреть? Планета как планета.

– Как мы тут выдержим? – вздохнул я минуту спустя.

– А что тебя смущает?

– Не знаю, Щербатин, как сказать. Предсказуемость. Ходьба по линеечке. У меня такое чувство, что я поселяюсь в огромную зону строгого режима, где мне не положено ничего лишнего.

– Ну и запросы у тебя, Беня, – хмыкнул Щербатин. – Свободы ему мало... Где ты такое видел, чтобы тебя кормили, одевали, свежие носки выдавали, и при этом делай, что хочешь. Хоть в потолок плюй, хоть на голове ходи.

– Вот я и говорю, как в тюрьме. Кормят, одевают...

– Кто бы тебе дома такую тюрьму обеспечил? Сидел бы небось, писал стишки – и никаких забот.

– Это верно. И все-таки дома не так. Дома даже нищий попрошайка может выбрать – курить ли ему «Беломор» или шикануть и разориться на «Яву» с фильтром. А здесь, как в трубе, ни шагу в сторону. Положен тебе комбикорм – вот и жри его, пока не дослужишься до приправы.

– Зато этим комбикормом ты обеспечен пожизненно. И не боишься, что умрешь с голода или останешься без курева. Уверен, что это хуже?

– Не знаю. Может, для всех этих галактических бедуинов и лучше. Они, может, дома совсем голодали. А для нас...

– А чем мы от них отличаемся? Ты так и не уяснил, Беня, что мир един в своей сущности. И наша матушка-Земля по большому счету мало чем отличается от всей Цивилизации.

– Ну не скажи.

– А вот и скажу. Представь, что приехал ты в Америку или хоть в Германию. Сначала ты никто и живешь скопом вместе с китайцами, мексиканцами и прочими ловцами счастья. Получаешь пособие, лишь бы не убивал и не грабил. Вот ты устроился мусорщиком и уже можешь позволить себе свою комнатку. Потом начинаешь торговать пирожками, богатеешь, открываешь дело. И вот у тебя уже свой дом, машина, ты можешь полчаса в день проводить в баре. А рядом в таком же доме живет сосед, у которого такое же дело. Богатеешь еще – переезжаешь в другой район, к себе подобным. Те же самые холо, только границы чуть размыты.

– Ну видишь – размыты.

– Потому что мы несовершенны! Беня, будь уверен, границы станут прямыми и четкими. Чем цивилизованнее общество, тем усерднее оно делит себя на клеточки. В каждой клеточке по человечку. Каждый себя осознает частью целого и уважает. А иначе, как блюсти порядок, как кормить всю эту ораву? А нужна еще и надежда на счастливые перемены, и, стало быть, следует предусмотреть переходы с одной клеточки на другую. И весь этот шахматный порядок должен держаться естественным путем, а не на полицейских штыках.

– А кстати, тут есть полиция? Мне просто интересно, с какого холо меня нельзя будет стучать дубиной по спине?

– Может, полиция есть, но роль у нее небольшая.

– Никто не ворует, не грабит? Все только созидают?

– Ну а что ты украдешь? Денег ни у кого нет. Драгоценности – абсолютно без толку. Что еще, красивые штиблеты? С тебя их снимут, тебе не положено.

– А вкусную еду?

– Ты за нее готов рискнуть будущим? Да и не дойдешь ты до вкусной еды, перехватят, как только на чужую линию наступишь.

– Значит, все-таки есть полиция.

Во время таких разговоров я смотрел на Щербатина с любопытством. Стоило прикрыть глаза, и казалось, что передо мной тот же Щербатин, что и прежде, – лысый балагур с жуликоватой усмешкой. Те же бодрые нотки в голосе, та же уверенность и снисходительность. А поглядишь – и увидишь длинноволосого угрюмого громилу. И все словечки уже приобретают какой-то иной цвет.

– Знаешь, Щербатин, я никак не могу поверить, что могу теперь плевать в потолок, а Цивилизация будет меня кормить и развлекать. Как-то слишком быстро я заработал пожизненную пенсию.

– Почему нет? Тебе же обещано.

– Мало ли, что обещано... Может, тунеядцев ссылают на урановые рудники и заставляют работать.

– Беня, откуда такие жуткие мысли? Кто тебя тут заставлял работать? Не хочешь – не работай, глотай свою зеленую кашу. Другой вопрос – устроит ли тебя пожизненный комбикорм, когда другие лакомятся котлетками?

– Допустим, устроит.

– Допускать нельзя. Таких идиотов, которые готовы топтаться на месте, наберется от силы дюжина на Вселенную.

– А по-моему, людей с минимальными запросами везде достаточно. Сколько я таких знал – художники, философы. И поэты, конечно. Устраивались дворниками – хватало на хлеб и чай, зато масса времени.

– Это было там, Беня. Здесь не так. Здесь каждый рвется к большой кормушке, потому что так принято. Общая энергетика движет людьми. Некогда философствовать – сразу останешься позади других. Если и найдется один лентяй, то, думаю, Цивилизация его прокормит, не обеднеет.

– Значит, смысл жизни в том, чтобы пересесть с комбикорма на котлетки. Ты не слишком упрощаешь?

– Помилуй, Беня, разве это просто? Разве просто день за днем двигаться, карабкаться, не давать себе отдыха? Жизнь – это тяжелая работа. Это не состояние, а процесс, поступательное движение. Легко живется только бомжам и алкоголикам – они не стараются жить. Они плывут по течению.

– Это неудачное сравнение, Щербатин. Не думаешь ли ты, что писать стихи легче, чем собирать бутылки?

– Нет, я полагаю, что тебе сейчас будет не до стихов. Стихи – это... ну, просто неактуально. Это может быть твоей маленькой причудой, но не смыслом жизни. Ты и сам поймешь, когда окунешься в водоворот жизни.