Анна Каренина - Лев Толстой

карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея

Александровича. "Вот некстати; неужели ночевать?" - подумала она, и ей так

показалось ужасно и страшно все, что могло от этого выйти, что она, ни

минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и,

чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же

отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.

- А, как это мило! - сказала она, подавая руку мужу и улыбкой

здороваясь с домашним человеком, Слюдиным. - Ты ночуешь, надеюсь? - было

первое слово, которое подсказал ей дух обмана, - а теперь едем вместе.

Только жаль, что я обещала Бетси. Она заедет за мной.

Алексей Александрович поморщился при имени Бетси.

- О, я не стану разлучать неразлучных, - сказал он своим обычным тоном

шутки. - Мы поедем с Михайлом Васильевичем. Мне и доктора велят ходить. Я

пройдусь дорогой и буду воображать, что я на водах.

- Торопиться некуда, - сказала Анна. - Хотите чаю? - Она позвонила.

- Подайте чаю да скажите Сереже, что Алексей Александрович приехал. Ну,

что, как твое здоровье? Михаил Васильевич, вы у меня не были; посмотрите,

как на балконе у меня хорошо, - говорила она, обращаясь то к тому, то к

другому.

Она говорила очень просто и естественно, но слишком много и слишком

скоро. Она сама чувствовала это, тем более что в любопытном взгляде, которым

взглянул на нее Михаил Васильевич, она заметила, что он как будто наблюдал

ее.

Михаил Васильевич тотчас же вышел на террасу.

Она села подле мужа.

- У тебя не совсем хороший вид, - сказала она.

- Да, - сказал он, - нынче доктор был у меня и отнял час времени. Я

чувствую, что кто-нибудь из друзей моих прислал его: так драгоценно мое

здоровье...

- Нет, что ж он сказал?

Она спрашивала его о здоровье и занятиях, уговаривала отдохнуть и

переехать к ней.

Все это она говорила весело, быстро и с особенным блеском в глазах; но

Алексей Александрович теперь не приписывал этому тону ее никакого значения.

Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл, который они

имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом не

было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна не

могла вспомнигь всей этой короткой сцены.

Вошел Сережа, предшествуемый гувернанткой. Если б Алексей Александрович

позволил себе наблюдать, он заметил бы робкий, растерянный взгляд, с каким

Сережа взглянул на отца, а потом на мать. Но он ничего не хотел видеть и не

видал.

- А, молодой человек! Он вырос. Право, совсем мужчина делается.

Здравствуй, молодой человек.

И он подал руку испуганному Сереже.

Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как

Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в

голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы

прося защиты, оглянулся на мать. С одной матерью ему было хорошо. Алексей

Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и

Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела,что он собирается

плакать.

Анна, покрасневшая в ту минуту, как вошел сын, заметив, что Сереже

неловко, быстро вскочила, подняла с плеча сына руку Алексея Александровича

и, поцеловав сына, повела его на террасу и тотчас же вернулась.

- Однако пора уже, - сказала она, взглянув на свои часы, - что это

Бетси не едет!..

- Да, - сказал Алексей Александрович и, встав, заложил руки и потрещал

ими. - Я заехал еще привезть тебе денег, так как соловья баснями не кормят,

- сказал он. - Тебе нужно, я думаю.

- Нет, не нужно... да, нужно, - сказала она, не глядя на него и краснея

до корней волос. - Да ты, я думаю, заедешь сюда со скачек.

- О да! - отвечал Алексей Александрович. - Вот и краса Петергофа,

княгиня Тверская, - прибавил он, взглянув в окно на подъезжавший английский,

в шорах, экипаж с чрезвычайно высоко поставленным крошечным кузовом коляски.

- Какое щегольство! Прелесть! Ну,так поедемте и мы.

Княгиня Тверская не выходила из экипажа, а только ее в штиблетах,

пелеринке и черной шляпке лакей соскочил у подъезда.

- Я иду, прощайте! - сказала Анна и, поцеловав сына, подошла к Алексею

Александровичу и протянула ему руку. - Ты очень мил, что приехал.

Алексей Александрович поцеловал ее руку.

- Ну, так до свиданья. Ты заедешь чай пить, и прекрасно! - сказала она

и вышла, сияющая и веселая. Но, как только она перестала видеть его, она

почувствовала то место на руке, к которому прикоснулись его губы, и с

отвращением вздрогнула.

XXVIII

Когда Алексей Александрович появился на скачках, Анна уже сидела в

беседке рядом с Бетси, в той беседке, где собиралось все высшее общество.

Она увидала мужа еще издалека. Два человека, муж и любовник, были для нее

двумя центрами жизни, и без помощи внешних чувств она чувствовала их

близость. Она еще издалека почувствовала приближение мужа и невольно следила

за ним в тех волнах толпы, между которыми он двигался. Она видела, как он

подходил к беседке, то снисходительно отвечая на заискивающие поклоны, то

дружелюбно, рассеянно здороваясь с равными, то старательно выжидая взгляда

сильных мира и снимая свою круглую большую шляпу, нажимавшую кончики его

ушей. Она знала все эти приемы, и все они ей были отвратительны. "Одно

честолюбие, одно желание успеть - вот все, что есть в его душе, - думала

она, - а высокие соображения, любовь к просвещению, религия, все это -

только орудия для того, чтобы успеть".

По его взглядам на дамскую беседку (он смотрел прямо на нее, но не

узнавал жены в море кисеи, лент, перьев, зонтиков и цветов) она поняла, что

он искал ее; но она нарочно не замечала его.

- Алексей Александрович! - закричала ему княгиня Бетси, - вы, верно, не

видите жену; вот она!

Он улыбнулся своею холодною улыбкой.

- Здесь столько блеска, что глаза разбежались, - сказал он и пошел в

беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж, встречая жену, с

которою он только что виделся, и поздоровался с княгиней и другими

знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив с дамами и перекинувшись

приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей

Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант.

Алексей Александрович заговорил с ним.

Был промежуток между скачками, и потому ничто не мешало разговору.

Генерал-адъютант осуждал скачки. Алексей Александрович возражал, защищая их.

Анна слушала его тонкий, ровный голос, не пропуская ни одного слова, и

каждое слово его казалось ей фальшиво и болью резало ее ухо.

Когда началась четырехверстная скачка с препятствиями, она нагнулась

вперед и, не спуская глаз, смотрела на подходившего к лошади и садившегося

Вронского и в то же время слышала этот отвратительный, неумолкающий голос

мужа. Она мучалась страхом за Вронского, но еще более мучалась неумолкавшим,

ей казалось, звуком тонкого голоса мужа с знакомыми интонациями.

"Я дурная женщина, я погибшая женщина, - думала она, - но я не люблю

лгать, я не переношу лжи, а его (мужа) пища - это ложь. Он все знает, все

видит; что же он чувствует, если может так спокойно говорить? Убей он меня,

убей он Вронского, я бы уважала его. Но нет, ему нужны только ложь и

приличие", - говорила себе Анна, не думая о том, чего именно она хотела от

мужа, каким бы она хотела его видеть. Она не понимала и того, что эта

нынешняя особенная словоохотливость Алексея Александровича, так раздражавшая

ее, была только выражением его внутренней тревоги и беспокойства. Как

убившийся ребенок, прыгая, приводит в движенье свои мускулы, чтобы заглушить

боль, так для Алексея Александровича было необходимо умственное движение

чтобы заглушить те мысли о жене, которые в ее присутствии и в присутствии

Вронского и при постоянном повторении его имени требовали к себе внимания. А

как ребенку естественно прыгать, так и ему было естественно хорошо и умно

говорить. Он говорил:

- Опасность в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие

скачек. Если Англия может указать в военной истории на самые блестящие

кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала

в себе эту силу животных и людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое

значение, и, как всегда мы видим только самое поверхностное.

- Не поверхностное, - сказала княгиня Тверская. Один офицер, говорят,