Восставшие из пепла - Слав Караславов

Привычным движением архимандрит огладил длинную белую бороду — слух его уловил звуки тяжелых шагов Слава по каменной мостовой. Деспот в сопровождении гостей и придворных вошел в храм, приблизился к архимандриту, опустился на колени и приложился к его дряхлой руке, пахнувшей ладаном. Ему последовал чернобородый гость, Александр. Прежде чем подойти к стоящим возле клироса позолоченным тронам, он взял поданное ему серебряное блюдо с царскими дарами. На блюде сверкал золотой потир и крест искусной гравировки. Кроме того, молодой царь Иван Асень поднес покровительнице этой земли, Богородице Спилеотиссе[164], золотой оклад, дабы спасала и оберегала она горный край от черных замыслов и нечестивых намерений его врагов. Дары — истинно царские. Архимандрит принял их с радостью и некоторым смущением. Как ему теперь поступить, когда, завершая службу, он будет провозглашать здравицу? До сих пор на торжественных службах он после покойного Калояна восхвалял Слава, затем проклинал Борила. Сейчас в этом ритуале нужно было что-то изменить. Архимандрит старался поймать взгляд деспота, но Слав не поднимал глаз, предоставляя божьему служителю самому решить, кого и как славить сегодня в молитвах. Он говорил архимандриту — и не раз — о своей верности законным наследникам престола, а сейчас он сам не знал, что делать. Слав в растерянности размышлял, как и ночью — какое решение принять? Он понимал — если до конца быть честным, то ему следует пожертвовать своим честолюбием и отказаться от тайных помыслов и планов. А ведь ему тоже не раз снилась царская корона, и он уже видел себя на тырновском троне. Ради этого он без устали увеличивал и укреплял свое войско. К нему стекались люди со всех сторон. Это были отчаянные головы — беглые ремесленники и пастухи, крестьяне, преступившие клятву латиняне, твердые в своей вере богомилы[165] и павликиане. Но основной силой деспота были закаленные в битвах, верные Калояну воины его дружины. Они умели и мечом врага поражать, и копьями, и стрелами. Над ними предводительствовали Манчо, Тасо Перештица, Чернота из Кричима и Добрик Четирилеха. У каждого было в подчинении до пятисот меченосцев. Кроме того, столько же пращников, опытных воинов, бившихся с крестоносцами еще под Адрианополем и научившихся там веревочными петлями ловко стаскивать с лошадей рыцарей в тяжелых доспехах. Но даже с таким войском, — Слав понимал это, — вступать в бой на равнине пока было рано, тем более что войску не хватало организованности. Пока лишь в ущельях гор Слав чувствовал себя уверенно. Тропы, ведущие к его крепости, были узки, а верные ему люди делали их еще уже для любых врагов.

— …враго-о-о-о…

Это слово громко прозвучало в переполненном храме и заставило деспота вздрогнуть. Архимандрит, оказывается, давно вел службу и уже провозглашал здравицу.

— Да будут прокляты во веки веков враги бога и людей. Да пребудут в вечной славе чада божии, благочестивые болгарские властители и цари-и…

Затем обычно следовал перечень прославляемых имен. Деспот Слав по-прежнему не поднимал глаз. Упомянув в здравице его имя, архимандрит немного запнулся и, набрав в легкие побольше воздуха, громогласно провозгласил:

— …И богом избранный законный царь болгар Иван Асень, царь тырновский, да победит он слугу лукавого! И да возвысится, словно звезда небесная, чтобы перстом указать торжество правды божией. Ами-инь!

Архимандрит взмахнул кадилом и смиренно перекрестился. Слав тоже осенил себя крестом. Деспот знал, что многие сейчас смотрят на него, пытаясь прочитать его мысли. Он поднял голову и через силу улыбнулся, но встретиться взглядом с Александром боялся. Однако тут же Слав понял, что страх его напрасен — гость, не обращая внимания на происходящее, во все глаза глядел на дочь Ивана Звездицы Недану.

Прихожане группами выходили из церкви.

Архимандрит, деспот и Александр шли впереди, за ними следовали приближенные. Все направлялись к деспоту на званый обед.

День был солнечный. Тонкая паутинка носилась в прозрачном воздухе.

— А у нас наверняка идут дожди, — сказал Александр.

— Да, там уже холодно, — подтвердил Слав. — Тырновскую осень не сравнить с нашей.

— Представляю, каково у вас летом. Жара невыносимая.

— Бывает. Но я лето обычно провожу не здесь, а в Цепине. У перелетных птиц научился, — засмеялся деспот. — Зимой здесь — летом там. В Цепине прохладнее.

— Благословенный край!

Из трапезной запахло печеным мясом, и Слав повел разговор об осенней охоте.

— Кабанов в последнее время развелось — пропасть. Крестьяне жалуются — приходят стадами на поля, вытаптывают посевы. Я приказал истреблять их, кто, как и чем может. И все раззадорились. Слышу, и мой Алекса только о кабанах и говорит…

— Хороший у тебя сын, — сказал Александр. — Мы с ним познакомились утром, в саду.

— В отца! — вставил архимандрит.

— С ним и хлопот полон рот, — сказал Слав, подняв брови. — Десятый год пошел, а неучем растет. Кому его учить? По-ромейски, правда, читает, от Феофаны научился, а родному нашему письму учиться не у кого. Хотел было святого архимандрита просить. Да вижу, как он занят. А оставить парня без грамоты… Дикарей и без него у нас хватает. Посоветовали мне взять преподобного Матфея из тырновской обители, да он оказался доносчиком Борила. Везде совал свой нос и подслушивал. Пытался людей моих подговаривать на дурные дела. Хорошо, вовремя глаза мне открыли.

— Казнил?

— Нет. Я приказал выщипать ему бороду и вытолкать вон. Доносчик не может быть служителем божьим.

— Счастье, что вовремя раскусили.

— За сына я всерьез беспокоюсь. Он уже начинает перенимать повадки крестьян и ремесленников. Недавно Недана взяла его под свой надзор, но он ее не слушается, чуть что — удирает играть с детьми прислуги.

— Если разрешишь, мы могли бы взять его в Тырновград, — сказал Александр. — Там есть кому поучить его.

Слав не ожидал такого поворота в разговоре и, подергивая седеющие усы, растерявшись, произнес:

— Неплохо бы, неплохо… Надо подумать.

Они вошли в сени, тяжелые сапоги гостей затопали по деревянному полу. Прислуга, выстроенная с двух сторон у входа в залу, с низкими поклонами принимала от гостей верхнюю одежду. В длинной зале на столах, покрытых яркими скатертями, дымились блюда с запеченным мясом и другими яствами. Тяжелые расписные чаши возвышались над другой разноцветной посудой. Стол деспота был повыше других. С левой стороны от Слава посадили Александра, с правой — архимандрита. За ними выстроились виночерпии.

Среди серебряных чаш и кубков было только три золотых чаши. Они стояли перед деспотом, Александром и архимандритом. Слав поднял свою чашу и пригласил гостей отведать живительной влаги его земли. Выпили все, исключая архимандрита. Кроме воды, он ничего не пил. На обеде он сидел молча, его белая борода острым клипом лежала на груди, а выцветшие старческие глаза смотрели на все кротко и безучастно, как и положено отшельнику.

Вино не улучшило настроения Слава. Он никак не мог смириться с тем, что провозгласил на богослужении Павел Клавдиополит, хотя Слав сам предоставил архимандриту право выбора здравицы в честь нового царя. Но когда Клавдиополит встал из-за стола, Слав проводил его до двери и почтительно приложился к его руке. Не время, не время сейчас преумножать число своих врагов. Их и без того у него хватает, зачем же еще и церковь настраивать против себя?

Вернувшись к столу, Слав взял чашу, поднял руку в знак того, что хочет держать речь. И когда гости утихли, он обвел всех взглядом и посмотрел на Александра.

— Я счастлив, что рядом со мной сидит севастократор Александр, брат Ивана Асеня, самодержца тырновского.

Это известие для многих было неожиданным. Александр поднял чашу и сдержанно улыбнулся. Трудно было понять, верит он в искренность слов деспота или нет. Он ждал, что скажет Слав дальше. Но тот медлил. Не поняв улыбку Александра, он колебался: продолжать свою речь или ограничиться сказанным. В конце концов Слав поднял чашу и добавил:

— Пью за покойную пречистую и благочестивую царицу Елену, мать севастократора, передавшую ему светлый свой облик, по которому я еще вчера узнал его…

Наступила тишина. Нарушить ее мог только Александр. Он поднялся и произнес:

— До сих пор я приветствовал властителя Крестогорья как посол великого царя болгар Ивана Асеня. Я счастлив, что являю собой слабое, как свеча перед дневным светилом, отражение моего ясноликого брата. Я прибыл сюда как его посол, а если хотите принять меня, как его брата и своего родственника, я буду рад… поднимаю чашу за то, что нас роднит, — за нашу болгарскую кровь и за деспота края сего.