Русачки - Франсуа Каванна

— Тут что-то не то. Если это русачки подваливают, тогда объясни-ка ты мне, почему это пушки, бронетранспортеры и все барахло развернуто на Берлин? То есть вовнутрь Берлина. Русачки-то, они как-никак не на метро подвалят?

Думаю, да, вообще-то, оно конечно. Ну а потом, ладно, чего там, день начался, надо попробовать раздобыть какие-нибудь объедки, чтобы пожрать. Похоже, что распогодится, так что как пить дать другие мудилы этим воспользуются, чтобы ссыпать нам фосфор на головы.

В районе полудня, пока мы вяло перебирали черте какие развалины, Папаша обсуждает что-то со своим коллегой, говорят они уголками рта, да еще с таким непринужденным видом, что заговором тут за версту пахнет. Забывает он вещи святые, Папаша этот. Виктор нет. Виктор вопит:

— Начальник! Перерыв!

Папаша подскакивает, кричит нам: «Ja! Ja! Sofort! Ein Moment, Mensch!» И погружается снова в свое шептанье, на вид все более расстроенный.

Виктору нужно не так. Орет он в полную глотку:

— Pause, Chef! Pause, ieb tvaiu matj, ti, svolotch[29]!

Папаша отходит от своего кореша и подваливает, весь из себя задумчивый. Машинально он отдает приказ: «Pause!», — садится на обрубок лестницы, которая когда-то была монументальной, и вытаскивает из своего рюкзака коробку с бутербродами.

Эй, да как же! Не будет же он закусывать тут перед нами, голодающими! Виктор находится первым:

— Essen, Chef! Suppe! Im Rathaus! Gute Suppe!

Да, но в этом краю сегодня обходятся без бесплатной раздачи супа в мэрии. Вот уже три дня, как на этот район не попадало больших бомб. Вот не везет! Папаша нам объясняет. Виктор уже невменяемый:

— Вас? Никс зуппе? Хуй? Никс зуппе? шайсе, говно-сраный мудак! Мудак, мудак, мудак! Еб твою мать, никс зуппе срал-тебе-в-жопу, в дупу, никс жрать, никс арбайт, лучше подохнуть, курва, его мать!

Папаша должен бы был разозлиться, хотя и не все понимает. Мимика-то была. Ан нет. Вид такой обалделый… Говорит вдруг:

— Kommen wir mal einen Stamm essen!

Идем штамм лопать. Папаша добавляет:

— Ich bezahle!

Я угощаю. Тут мы совсем обалдели. Что с ним такое? Вермахт сомкнулся с японцами где-то в районе Калькутты? Следуем за ним по боковой улице, видим первый этаж, еще не совсем разрушенный, подперли они то, что от него осталось, обрезками балок, прибили картонки на окна, вывеска разбита вдребезги, но кусками осталась на месте, на ней читаем «Gasthaus» между двумя рекламами пива «Schultheiss». И вот мы уже все сидим, вшестером, — сегодня нас шестеро. Хозяйка, вся розовая, с белым, идеально накрахмаленным фартуком спрашивает, чего изволите, мы отвечаем: «Stamm!», — все в один голос, а потом еще: «Malz!», — это темное сладкое пиво, безалкогольное, с привкусом карамели и солодкового корня.

Вот уж и штамм подоспел, обжираемся вкусной кипящей жижей, хозяйка спрашивает, хотим ли добавки, — еще как! Приносит она даже нам каждому по ломтику черного хлеба, тонко-тонко. Гуляй — не хочу!

Папаше страсть как хочется поведать нам что-то, что он здесь знает, видно его насквозь. Два или три раза он берет разгон, но все-таки, нет, — снова закрывает рот и покачивает головой.

Расплачивается, — danke schön, bitte schön, aufwiedersehen, — и вот мы опять отправились заниматься нашим смехотворным доскребыванием. Но Папашу желание одолело. Найдя пустынный уголок, он останавливается, мы тоже, мгновенный взгляд вправо-влево, он наклоняется ко мне, шепчет мне в самое ухо:

— Der Führer ist tot!

Фюрер скончался.

Вот это да, старик! Это действительно новость. Так, значит, ее-то он и хотел отметить! Я сообщаю другим. Рты округляются да так и остаются зияющими. У Папаши вид ни довольный, ни недовольный. Лицо деревянное. Просто он угощает всех сигаретами. Рене-Лентяй спрашивает:

— Но от чего же он помер? Вроде и не болел…

Дядюшка внезапно открывает для себя масштабы последствий. В большом возбуждении он говорит Папаше:

— Так значит — конец войне? Krieg fertig? Конец бомбам? Назад, в Париж?

Папаша не в курсе, Папаша повторяет то, что поведал ему камерад, Папаша уже и не рад, что слишком разболтался, Папаша — много болтает…

Больше ничего из него не вытянешь. И так, продолжая работать и ремонтировать с помощью наших ногтей ущерб, нанесенный несколькими миллионами тонн высококачественных американских и английских бомб, мы возбуждаем свое воображение и строим догадки.

— Даже если шутник и дал дуба, что еще не верняк, значит, конец дерьма. Геринг возьмет бразды автоматически, и мне отнюдь не сдается, что этот толстый мудила будет больше сентиментальничать, чем сам клоун. А потом, вообще, он же зажат в системе, поэтому даже если бы он и захотел прекратить войну, он бы не смог, эсэсовцы притюкнут…

— Но тем не менее, ядрена, хотя бы одним меньше стало! И самым стервозным из всех! Хотел бы я очень узнать, от чего это он окочурился. Думаешь, замочили?

— Но кто? Видишь ли ты хоть одного фрица, чтобы мочить фюрера? А может, он хватанул себе бомбу на плешь?

— О, эй, что ты, маловероятно! Такие хмыри и носа не высовывают из своих сверхсекретных бункеров. Да ладно, поживем — увидим. Может, окажется, что все это пустой звон, как часто бывает, так что не радуйтесь, мужики, еще не завтра тот день, когда вы будете засасывать кружку пива на террасе «Дюпон-Бастилии»{101}.

И все-таки любопытно. Должны же были бы мы заметить какие-нибудь траурные флаги, черное убранство с черепами и серебряной свастикой, почем мне знать — должны же были бы раздаваться вопли труб и рыдания тромбонов, в общем, все эти грустные и грандиозные хреновины, которые принято делать, когда умирает Отец Отечества… Ан нет, где-то вдали, на улицах, чавкают по мостовой сапоги, подпрыгивают на своих шинах, вслед за своими грузовиками, пушки. И только. Вокруг нас, на поле развалин, нечеткие удары кайлом, несколько невнушительных приказов.

Опускается вечер. Папаша кричит:

— Feierabend!

Идем к станции S-Bahn «Зоологишергартен». Смотри-ка, пулеметы с углов улиц исчезли. Пушки и бронетранспортеры — тоже. Вагоны набиты бабами и изможденными французами, бледнолицыми немками, инвалидами, стариками, подхваченными с края братской могилы. В военных формах только отпускники под ручку с невестой. Как и каждый день. На лицах — ничего особенного.

В лагере никто ни о чем ничего не слышал. Я шикую перед всем своим бараком, объявляю о дубаре Адольфа. Все шумно принимают меня за мудозвона, давай, поди, рассказывай, все бы знали! А насчет пулеметов на перекрестках, это, да, они в курсе, видели такое в Трептове. Но чего волноваться, это, должно быть, какие-нибудь большие маневры, на случай… Ну ладно, закрываю я свою пасть, наверняка они правы, а мне спать хочется.

Гораздо позднее мы услышали о покушении 20-го июля, когда Гитлер спасся чудом, путч-то почти удался, и он был на волосок… Так вот, значит, весь этот день Берлин находился в руках повстанцев, войска, охранявшие все перекрестки и окружавшие министерства, были войсками повстанцев, их пушки были направлены против SS, а мы-то, мы ничего не увидели, ничего не осознали… Прямо как Жюльен Сорель в битве под Ватерлоо{102}… История, если ты не специалист, до тебя не доходит.

Большая восточно-европейская равнина

Февраль сорок пятого. Чтобы хоть как-то согреться, мы повторяем себе, что русские стоят на Одере. Что они взяли Кюстрин, может быть, даже Франкфурт. Что осажден Штеттин. Если все это действительно так, они в пятидесяти километрах от Берлина. Перегруппируются и спустят псов. Строим домыслы, пытаемся вычислить нечто среднее между пьянящими россказнями и официальными коммюнике. Возбуждены, как блохи! Состыковываем все наши обрывки немецкого, всю ученость барака, чтобы расшифровать замысловатые отчеты в «Berliner Tageblatt»{103}. Оттачиваем нашу критичность французиков, которых не проведешь, умеем читать между строчками.

«Das Oberkommando der Wermacht gibt bekannt…»

Вот уже два года Верховное командование вермахта дает одно и то же коммюнике: «На отдельных участках фронта непобедимые армии Рейха победно отошли на позиции, расположенные несколько позади тех, что они занимали вчера. Эти новые позиции намного лучше соответствуют нанесению как можно большего вреда противнику. Наш молниеносный маневр свертывания фланга озадачил противника, который рвется, пригнув голову, как здоровый толстокожий мудак, в дьявольскую ловушку и как раз прямо на нее и нарвался, точно на удобном расстоянии для контратаки, подготовленной стратегами вермахта по личным указаниям фюрера…» Это мне что-то напоминает. «Железорудный путь» был окончательно отрезан, в то время как немецкие бронетанковые части проносились через Бельгию. Наглые плакаты: «Мы победим, потому что мы самые сильные!», а в то время «они» уже подходили к Парижу…

Комментарии военных корреспондентов дополняют сугубо военную сухость ежедневного коммюнике, описывая баранью глупость мужиков со взглядом зомби, которые орудуют своей винтовкой, как дубиной, — держат ее за ствол и дубасят прикладом, и дают себя умерщвить, как на бойне, устремляясь грудью на амбразуры с криком «Ур-ра!», подыхают в таком количестве, что они должны везти с собой стремянки, чтобы пробираться через напластования трупов, берут в дурацкие клещи целые армейские корпуса Рейха, берут в плен сотни тысяч, захватывают города один за другим, даже не задумываясь, — бедные простачки, им ведь и в голову не приходит, что они бросаются прямо в пасть к волку! Естественно, что эти юберменши, пропахшие дурным спиртным, совершают над населением изощренные зверства, которых не совершал ни один солдат в мире, а главным образом, ни один немецкий солдат. Но они дорого заплатят за это! Великолепная победа, которую воплощает гибкий и удачный отвод войск вермахта, выполненный с совершенством по приказу Верховного командования, возглавляемого фюрером, и с такой точностью по времени, что она вызывает восхищение знатоков и выполняет двоякую цель, которой он отвечает: во-первых, самим примером перед лицом цивилизованного мира разбить несказанное иудейско-большевистское варварство и состояние отвратительного распада славянских населений, а во-вторых, дать время сделаться оперативными фантастическому оружию, плоду немецкого супермозга.