Жизнь и идеи Бруно Понтекорво - Михаил Сапожников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Поздравляя дорогого Венедикта Петровича с днем рождения и желая ему всего хорошего, пользуясь случаем, хочу попросить его выделить ОСЭВ[48] ЛЯП одну штатную единицу младшего сотрудника и прошу записать это в перечень дел, намечаемых им на 12 апреля 1983 г.».
В 1955 г. был конфликт с тогдашним директором ЛЯП М. Г. Мещеряковым. В архиве Бруно хранится заявление о переходе из ЛЯП в Лабораторию высоких энергий, а также письмо о переводе туда сотрудников его сектора вместе с экспериментальным оборудованием. Говорят, Мещеряков настоял на том, чтобы Бруно пришел на встречу во время приезда английской делегации, а англичане отказались пожать ему руку. Другая версия [141], что конфликт разыгрался из-за распределения времени на ускорителе. Бруно открыто выступил на партсобрании против Мещерякова, в ходе разыгравшегося скандала Мещерякова сняли с директорства, понизили до руководителя отдела, но в 1966 г. Мещеряков возглавил другую лабораторию ОИЯИ.
Интересны взгляды Бруно на планирование науки. Он всегда ратовал за уменьшение бюрократического контроля и большую гибкость в принятии решений по распределению финансирования. В письме к ученому секретарю ОИЯИ [142] Бруно отмечал, что одна из наиболее ярких работ Института по определению времени жизни μ+-мезона «была выполнена быстро и незаконно, т. к. она не находилась в плане». Далее он писал, что «вся деятельность по ψ-частицам, которая бурлит в Институте в настоящее время, явно незаконна, т. к. ее нет в плане». Ситуация с ψ-частицами, открытие которых называли Великой Ноябрьской революцией, очень хорошо иллюстрирует сказанное. Действительно, к счастью, в науке бывают неожиданные открытия. Опять-таки, к счастью, их нельзя предвидеть в рамках твердо фиксированных планов. Именно на это обращал внимание Бруно [142]:
«Совершенно необходимо, чтобы дирекция Лаборатории имела определенную свободу в перераспределении ресурсов по темам и внутри тем… Недопустимо превращать план, детально расписанный по этапам и расходованию ресурсов по разным видам на несколько лет вперед, в мертвый костяк. В этом случае либо заведомо вполне осознанно снижается производительность вплоть до полного развала работы, либо заведомо поощряется очковтирательство и тройная бухгалтерия… Оценкой результата работы по теме должна быть оценка научной значимости результата (например, оценка, данная экспертами НТО[49] и дирекцией лаборатории), а не степень соответствия первоначально написанному плану».
Сейчас эти слова Бруно звучат актуально, но наивно. Возможность сделать что-то «быстро и незаконно» резко уменьшилась.
46. Семинары, конференции, розыгрыши
Бруно придавал большое значение регулярному проведению семинаров в своем секторе. В его «лабораторном журнале» за 1953 г. есть запись о начале с 1954 г. семинаров группы Понтекорво. Они проводились каждую пятницу в 16:30. Практически на каждом семинаре делался доклад по текущей литературе и оригинальное сообщение. Каждый сотрудник обязан был в начале обсуждения указать на то или иное новое сообщение в литературе по теме своей работы.
Семинары в те годы существенно отличались от сегодняшних. Если сегодня на семинарах, как правило, заслушиваются оригинальные доклады, то в те времена, очень часто люди рассказывали про чужие работы. Семинары Ландау проходили в Москве по четвергам, и С. М. Биленький вспоминает [45], что из Дубны давали специальный автобус, чтобы теоретики могли принять участие в семинаре. Больше половины докладов были посвящены обзору литературы.
Другим отличием был стиль обсуждений, который я для себя называю стилем Ландау. То есть никакой политкорректности в высказываниях, никакой пощады докладчику, главное – показать все неправильности и ошибки в его работе. Никогда не забуду своего доклада в Институте теоретической и экспериментальной физики (ИТЭФ) в Москве. Меня прервали сразу же после первой фразы: «Здравствуйте, спасибо за приглашение, тема моего доклада такова…».
– Это что за ерунда! – громко произнес голос из зала.
Другой голос из зала ответил:
– Ничего не ерунда, а очень интересный вопрос!
После чего я стоял 20 минут и с удивлением следил, как люди ругаются, обсуждая только название доклада! Что же говорить о том, как проходила дискуссия по самому докладу…
Обсуждения на семинарах в Лаборатории ядерных проблем ОИЯИ были не такими разносными как в ИТЭФ, но очень тщательными https://t.me/bruno_pontecorvo_photo/36. Это важно, поскольку здоровая критика коллег помогала избежать ляпсусов и выявляла слабые стороны экспериментальной работы.
Бруно писал [143]:
«Экспериментальные работы Лаборатории ядерных проблем характеризуются, как правило, большой достоверностью. Этот стиль работ был выработан в течение многих лет и не только благодаря старшему поколению физиков, но и благодаря особому духу многих молодых тогда физиков (я имею в виду время жизни лаборатории). Это такие люди, как А. А. Тяпкин, Р. М. Суляев, Ю. Д. Прокошкин, В. И. Комаров, Л. Л. Неменов и многие-многие другие. Необходимо сказать, пусть это никого не обидит, что нигде в ОИЯИ нет такого семинара, где так положительно действует критика. В этом смысле в нашей лаборатории неверная экспериментальная работа рассматривается как позор. Неплохо было бы, если бы так было и во всех других лабораториях ядерной физики Советского Союза».
Однако семинары были не только «местом для дискуссий». В историю вошел розыгрыш, который Понтекорво, А. Б. Мигдал и Мариан Даныш устроили на семинаре Л. Ландау в 1958 г. В то время была популярной некоторая теория В. Гейзенберга, в которой все частицы возникали из универсального фермионного поля. Мариан Даныш прославился обнаружением гиперядер – ядер, в которых один из нуклонов заменен Λ-гипероном. Так вот, Мигдал и Бруно решили разыграть теоретиков, написав на бланке какой-то гостиницы как бы письмо от Вольфганга Паули к Понтекорво. В этом тексте утверждалось, что теория Гейзенберга получила экспериментальное подтверждение в последних экспериментах с Λ-гиперонами. Идея Гейзенберга очень нравилась Ландау. Обычно на семинарах Ландау выступали его ученики, но С. М. Биленький вспоминает [45], что был на семинаре, когда сам Ландау решил выступить с рассказом именно об этой идее Гейзенберга. Когда Ландау вслух зачитал это письмо на семинаре, возник большой ажиотаж. Обсуждали вопрос часа два. Как вспоминает Б. Л. Иоффе [74]:
«Выдвигались разные гипотезы, один молодой теоретик даже вышел к доске и попытался представить, каким мог бы быть тот эксперимент, о котором пишет Паули. Тем временем, Мигдал взял письмо и сказал: «Здесь есть одна странная вещь. Если прочитать первые буквы всех строк сверху вниз, то получается русское слово “дураки”».
Другой пример поведения Бруно: он был председателем на одном из заседаний Отделения ядерной физики АН СССР. Во время доклада вскакивает ученый Х и начинает ругать выступающего, дескать все, о чем он говорит, общеизвестно, у него такие работы аспиранты делают за два вечера и т. д. Тут Бруно говорит докладчику: «Очень хорошо. Вы пока подождите, а Вы, уважаемый Х, не могли бы закончить доклад, если это все так общеизвестно!» [144].
Классическими стали розыгрыши Бруно. Как-то раз он получил в подарок бутылку белого кьянти. Что довольно необычно, поскольку стандартный кьянти – красного
